— Нет.

— Не понимаю.

— На «ты» мы перешли тоже из-за равенства… Так вот, говорю, я буду провожать ее от твоей лавки до дома директора банка, где она служит. Он сомневался, что я это сделаю. Ну а я сделал. Он начал ревновать. Я говорю ему: «Провожать я ее буду всю неделю, но если хоть раз увижу тебя с ней, то сразу же отступлю. Для меня это послужит сигналом, что ты отбросил свой глупый «гонор»… А он, вместо того чтобы послушаться меня, из ревности пишет анонимные письма моей матери, девушке, клевещет на меня… Знай я, что он и начальству донесет, я бы пощечин надавал ему, а не только погрозил палкой… Он тогда перетрусил, споткнулся о кресло и упал в него… Подлец!..

— Оставьте при себе свои выражения, — прервал его начальник. — Мясник оказался щепетильнее вас, он больше дорожит интересами своего сословия.

— Не щепетильнее, а глупее, пан начальник.

— Не знаю… ведь она всего-навсего служанка.

— Порядочная девушка.

— Нет, служанка!

— Извините, пан начальник, она работница, помощница по хозяйству. Служанок у нас нет, по закону нет.

— Служанка, глупая служанка, — упрямо твердил Бригантик, не переставая недоуменно качать головой.

— Она милая, умная девушка, хоть и служанка. Все мы слуги: служим богу, государству, народу, родине, обществу, идее, семье — кто кому. Всегда есть какое-то высшее начало, которое руководит нами и которому мы подчиняемся. Служить другому!.. Это — самая высокая честь для человека! Служить только себе — отвратительный эгоизм, пан начальник; это порок, болезнь, которую надо серьезно лечить. Эгоизм нужно выкуривать из людей, как сусликов из нор, выжигать, как рану, которая заражает кровь и разлагает организм. Если пестовать эгоизм, мы превратимся в жадных пауков, в червей, в паразитов, стрептококков, бацилл, поглощающих жизненные соки, а наше государство станет скопищем интриганов, воров, ростовщиков, убийц, жадных бездельников, которые ничего не желают знать, кроме себя…

Откинувшись на спинку кресла, вытянув ноги и разинув рот, Бригантик испуганно вытаращил глаза на Ландика, не понимая, что с ним происходит.

— А закон стремится ликвидировать понятие «слуга», словно это нечто постыдное — быть слугой, — лилось из уст Ландика. — Закон хочет каждого сделать господином. Самые большие господа — всегда и самые большие слуги. Премьер-министр — «слуга» в гораздо большей степени, чем вы, пан начальник; вы, следовательно, больший господин, чем премьер-министр.

— Путаница понятий, — прервал его начальник. — Меньше-больше — это определяется властью. Чем больше власти у человека, тем он выше. Чем больше над вами начальников, тем меньший вы господин.

— Тем меньший вы слуга…

— А я говорю — господин.

— Хорошо, пусть господин… Вы льете воду на мою мельницу, пан начальник: по вашей теории, Гана хоть и небольшая, но все же госпожа.

— Служанка, — бубнил начальник.

— Ну служанка… У нее власть маленькая, она всего лишь звено в цепи. Но ведь тот, у кого цепь длиннее, кому подчиняется множество звеньев, не должен свысока смотреть на людей с короткой цепью, в которой звеньев меньше. Уж коли речь зашла о благородстве, то человек тем возвышеннее, чем меньше он стремится быть господином, чем больше он обращает внимания на тех, чья судьба зависит от многих людей. Ведь чем больше зависимость, тем больше недругов, тем больше неуверенность, а слабым людям необходима помощь. Помогать им — и значит быть благородным человеком, господином. Наибольшая зависимость, наибольшее подчинение — вот настоящее благородство…

В Ландике все кипело от негодования — подумайте, начальник даже не предложил ему сесть! Стой тут перед ним, словно перед судьей! А сам судья, развалившись в кресле, играет очками, закладывает ногу на ногу, попеременно опирается то на левый, то на правый локоть, устраиваясь поудобнее, подтягивает верхнюю губу к ноздрям, морщит нос. А ты торчи тут, переступая с ноги на ногу!

«Ты-то, разумеется, вовсе не господин, — думал он. — Ты презираешь всех, кто «ниже» тебя, и сгибаешься в три погибели перед министерской шляпой. Ты — отвратительный лакей, высокомерный с теми, кто «ниже» тебя, и рабски пресмыкающийся перед вышестоящими… Чем бы задеть тебя?»

Ландик рубил сплеча, словно обрубая ветви ствола, лишая дерево его красоты, оголяя и обнажая его. Даже животное заслуживает человеческой любви, ласки, говорил он, потому что его благополучие зависит от людей, и только от людей.

Рассуждения Ландика надоели начальнику, и он прервал его:

— Сентиментальная поповская философия. Она противоречит законам природы. В природе нет любви. Там — только брюхо, пасть и чревоугодие, сильный и слабый, холмы и долины, богатство и бедность. Словом, никакого равенства. Довольно! Хватит философии, вернемся к жизни и к закону.

— Закон — что дышло: куда повернешь, туда и вышло, — не сдавался Ландик. — Закон провозглашает свободу личности, и закон же может отменить ее. Закон предусматривает право собственности и свободу распоряжения имуществом, но человека «законно» могут лишить имущества и отобрать у него даже то, что честно заработано и уже давно истрачено им. Закон провозглашает свободу слова, и закон же заставляет держать язык за зубами. Закон охраняет тайну переписки, и по закону вскрываются письма. Закон гарантирует равенство людей, по закону не должно быть различий, сословий, слуг, а в действительности существуют сословия и классы, начальники и подчиненные. Вот вы, пан окружной начальник, упрекаете меня в том, что я волочусь за служанкой, а сами, чтобы подчеркнуть различие между нами, уже два часа заставляете меня стоять, а сами сидите, как господин…

— Довольно! — оборвал его начальник. — Это что за тон!

— Демократический.

— Этого я не допущу! Вы не знаете, что такое «почтительность» по отношению к начальству? Параграф двадцать шестой.

— Но там говорится и о «вежливости» по отношению к подчиненным.

— Кухонные манеры! — презрительно рассмеялся Бригантик и засопел, как бык. — С кем поведешься… Сразу видать, что вы бегаете за кухарками.

Это еще больше вывело Ландика из себя. Ему захотелось смертельно ранить этого сопящего быка, и, не владея собой, он выпалил:

— Ну а кто по происхождению ваша милостивая пани? Дочь рабочего.

Красное лицо начальника побагровело. Нос сморщился больше обыкновенного, щеки поднялись, брови нахмурились так, что глаза совсем исчезли. Казалось, он готовится нанести последний, решительный, смертельный удар. Убить, убить — и немедленно. Правда, начальник ударил только по столу, но так, что статуэтка «Не поддадимся!» покачнулась, а серебряный охотник с гончей подскочил.

— Вон! — закричал он. — Я потребую, чтобы для расследования вашего дела прислали особого следователя, я потребую вашего перевода… Я не потерплю в управлении такого… такого анархиста… такого большевика…

Ландик и сам понял, что хватил через край. Теперь-то уж его обвинят во всех смертных грехах. Вспомнить о «низком» происхождении почтенной жены пана советника, «главы» округа, председательницы по меньшей мере трех женских обществ, было не только некрасиво, но и оскорбительно. Да, снявши голову — по волосам не плачут. Аминь! Теперь крышка…

Он вышел не прощаясь.

В приемной Сакулик спросил его:

— Ну как?

— Furia infernalis, — ответил Ландик.

— А?

— Адское бешенство — вот что это.

Так Ландик, борец за равенство, превратился в анархиста и большевика. Он вправе был удивляться, как курица-наседка, высидевшая утенка, но не удивлялся, как не удивляется наседка.

Удивлялись хозяева, в данном случае — начальник округа Бригантик. Осмелиться сказать начальнику правду в глаза! «Не видать тебе «очень хорошо», хватит с тебя и «посредственно»! — решил Бригантик. — Ты меня попомнишь!»

Чтобы стала понятна серьезность этой угрозы, необходимо пояснить: чиновникам, как и учащимся, ежегодно выдавали свидетельство, где поведение и успехи по службе оценивали по пятибалльной системе. Пан окружной начальник, следовательно, был довольно снисходителен, остановившись на тройке. Но месть его этим не ограничилась, он по горячим следам написал докладную записку в вышестоящие органы, требуя немедленного перевода «этого безнравственного и неблагонадежного комиссара». Кроме того, во исполнение своего намерения избавиться от Ландика Бригантик просил срочно прислать чрезвычайного следователя, так как между ним и вышеназванным лицом «царит враждебное непонимание». Он, начальник, чувствует себя оскорбленным, то есть испытывает к чиновнику предубеждение.