Ландику сразу же захотелось проверить, ощутима ли эта разница. Он рассказал секретарю о своих злоключениях, но не напрямик, а вскользь, намеком, чтобы не показалось, будто он, Ландик, хочет использовать свое положение нового, еще молодого и скромного, но зато преданного члена партии.

— Э, пан доктор, — усмехнулся секретарь, — вы только семерка в игре, а тут есть и девятка — Толкош, и валет — ваш шеф; оба в нашей партии. Они вас побьют.

Обманутый в своих ожиданиях, Ландик ушел. Значит, он не лужок, который запрещено вытаптывать, и даже не молодое деревце в заповедном саду, а просто семерка!

«Ничего не поделаешь! Нет на свете равенства, — думал он, шагая по тротуару и окидывая оценивающим взглядом прохожих. — Этот — не больше восьмерки; а вот тот — в котелке и с тросточкой с костяным набалдашником, адвокат Винтерштейн, — тот, наверно, король; а этот нищий — он вряд ли вообще войдет в игру — просто отброшенная, потертая, помятая карта».

Спустя несколько дней, перед обедом, Ландика навестил сам пан секретарь организации аграрной партии Дюрко Микеска.

— Вами туз интересуется, пан доктор, — сказал он.

— Какой туз?

— Зеленый. Сам пан министр внутренних дел. Председатель нашей партии… Вот что пишет мне его личный секретарь, советник отдела Доразил.

Микеска извлек письмо из плотного белого конверта и, глядя в него, продолжал:

— Какой-то Дубец, глава зернового синдиката, большой пан, — секретарь даже отвесил поклон невидимому пану, — требует, чтобы вас, как негодного, дерзкого чиновника, немедленно перевели из нашего округа куда-нибудь на восток, туда, где солнце не светит{56}. Он так и пишет: «Где солнце не светит»… Что это вы натворили?

«Дубец, Дубец, — размышлял ошеломленный Ландик. — Что это за полубог?» Он уже давно не вспоминал Желку, а о том инциденте и думать забыл. Лишь спустя некоторое время в памяти всплыли перевернутая бричка, обморок Желки и Дубец, который подоспел на помощь. Ландик рассказал секретарю все как было, как он и Дубец «представились» друг другу.

«Вы не умеете править!» — приветствовал его Дубец. «А вы — ездить», — не остался в долгу Ландик.

Ландик говорил, а в мозгу сверлила мысль: «Теперь я пропал… Пропал!»

— Наверное, ему не понравился мой резкий ответ, — в раздумье сказал Ландик секретарю. — Другой моей вины нет.

— Это не вина, а беда, — опустив голову, сказал секретарь. — Невезение.

Он испытывал неясное чувство сострадания к молодому доктору, хотя в душе скорее удивлялся, что Ландик еще стоит прямо, как свеча, даже не опираясь о стену.

— И чего же хочет зеленый туз? — спросил Ландик.

— Сведения о вас… С тузами, сами знаете, тягаться опасно, — качал головой секретарь.

«Плохи мои дела, плохи! — пронеслось в голове. — Жаль двадцати пяти крон, напрасно я их внес в кассу».

Оба сели, секретарь — на венский стул, стоявший у письменного стола, а Ландик — за стол.

Канцелярский письменный стол — что алтарь в костеле: перед алтарем священнодействует священник, за канцелярским письменным столом может сидеть только чиновник.

Садясь, Ландик глубоко вздохнул, а потом постепенно стал выпускать воздух через нос. Раздававшийся при этом звук походил на долгий прерывистый вздох. «Недолго уже осталось мне сидеть на этом стуле, за своим столом», — подумал он. Ему уже не верилось, что удастся выкарабкаться из этого положения. Толкош на него донес, Бригантик жаловался, а теперь еще Дубец с зеленым министром.

— Что же вы напишете обо мне? — спросил он секретаря.

— Напишу, что вы — член нашей партии, — заверил его тот.

— И больше ничего? Не прибавите чего-нибудь покрасивее?

— Что же?

— Что-нибудь вроде: «очень предан нашей партии» или: «подающий надежды», «незаменимый человек». Я вам за это дам сигарету, — пошутил Ландик.

— Пожалуй, можно. Ведь это правда, что вы в впрямь нам очень нужны. Но, право, не знаю. Я боюсь.

— Чего?

— Дубец, очевидно, влиятельный член партии, большой пан.

— Большой пан! — Ландик гневно ударил кулаком по столу. — И вы туда же, — вспомнил он свой спор о господах и слугах с окружным начальником. — Все только и твердят о панах… А вы знаете эту историю?

— Какую историю?

— Вышвырнули крестьянина из управления, потому что он стал шуметь, требовать чего-то. Может, он был из тех, у кого еще американский дух не выветрился… Съездит, знаете, такой фрукт в Америку, работает там несколько лет как вол, а приедет домой и не нахвалится американской свободой… Гонят этого крестьянина, а он не поддается. Расставил широко ноги, стоит как старый дуб — одна ветка вверх, другая направо — и давай размахивать руками. «И это, — кричит он, — республика? Это демократия? Такого со мной никогда не случалось! Меня не выгоните!» А курьер знай тащит его к дверям и увещевает: «Замолчите вы, ради бога! Раньше таких каждый день вышвыривали». — «Да, — орет тот, — но то при господах было!» Видите, даже крестьянин не признает нас за господ.

— Молодец, — рассмеялся секретарь, — хоть самолюбивый крестьянин нашелся, сумел постоять за себя.

— Так-то так, да не о том речь. Весь вопрос: почему нас не признают за господ?

— Народ слишком долго боялся панов, пусть теперь паны боятся народа.

— Ах, — поморщился Ландик, огорченный непонятливостью секретаря. — Мне кажется, что в наше время каждый ищет популярности в массе, потому что теперь все решает число голосов, а не сословный авторитет. Numeranda sunt vota, non ponderanda[8], — добавил он по-латыни. — Нам нужен народ, а не интеллигенция, не господа… Допустим, этот крестьянин пришел бы к вам и рассказал, что его выгнал из учреждения такой-то чиновник. Что бы вы сделали?

— Написал бы донесение об этом чиновнике.

— Вот видите! Вы даже не поинтересуетесь, почему чиновник выгнал крестьянина. А если этот чиновник случайно член вашей партии?

Секретарь не отважился признаться: «Тогда другое дело». Он должен был проявить последовательность и поэтому ответил:

— Все равно. Такой член только вредит партии. Гнать его!

— Вот в этом все дело! Крестьянин это знает. И ничего не боится.

— И пусть не боится.

— Хорошо, согласен. Но тогда и чиновник не должен испытывать страха. Там, где чиновник дрожит за свою шкуру, не может быть служебного авторитета, а где нет авторитета, там нет порядка. В наши дни чиновник не знает, от кого получит оплеуху. Он готов получить ее — ради популярности. Из раболепства перед массами и в погоне за голосами… И вы бы не должны были бояться.

— Я и не боюсь.

— Вы только что сказали: «Он большой пан, я боюсь». Не будьте хуже крестьянина, которого прогнали.

— Видите ли, у него — громкое имя, блеск и звон.

— Громкое имя!.. — задумчиво повторил Ландик. — Как это старо. Дух времени исключает это. Нас разоряют и сверху и снизу. Толкают наши башки вниз, как тыкву в воду, а они, как тыква, все норовят вынырнуть, бросят их в одном месте, а они выплывут в другом. Не хотят люди, чтоб кто-то блестел и звенел. У кого много денег, тот оказывается у позорного столба, каждый норовит плюнуть ему в лицо. Зависть и ненависть к нему начинает переливаться в газетах, как желток в тухлом яйце. Против него ополчается литература, все молодые поэты и писатели обзывают его пузатой свиньей, пьяницей, развратником, шантажистом, обиралой, босяком и бог весть кем еще. Они хотят, чтоб мы оставались геллерами, не стали монетой покрупнее. Хотят, чтоб мы походили на маленькие рабочие домишки. Пусть все в нас будет плохо, слабо, дешево, не солидно, не долговечно; пусть все сразу же портится, ломается, лопается, а на дорогую и ценную обстановку никогда и не будет средств… Вот это популярно. А нам как раз не хватает солидной, прекрасной, дорогой обстановки — внутреннего «я», характера. Мы — современная азбука без заглавных букв и пунктуации… Чего ради какой-то заглавной букве «А» чваниться перед строчными буквами, пролетариями? К чему точка или запятая? Они лишь затрудняют движение коллектива вперед, дробят его силы. Какая там еще самостоятельность? Пусть и слова объединяются вокруг лозунга: «Пролетарии, соединяйтесь!» Правда, тыква нет-нет да и вынырнет. Каждому хочется стать золотой монетой и быть выше мелких геллеров, каждый хочет как дворец возвышаться над рабочими домишками, быть заглавной буквой среди строчных, точкой, занятой, словом, черт возьми, быть господином над рабами. Господствовать, приказывать, изгонять! А если это у него не получится, становится доносчиком… Посмотрите-ка на этого Дубца… У него громкое имя, говорите вы… Ну, допустим. У него огромное имение, деньги, любовницы, связи, он ездит верхом, охотится, принимает у себя высшее общество, он — «пан». И все-таки далеко ему до господина, потому что при всей его панской спеси он не гнушается доносами… считая их обычным делом. Ему не стыдно необоснованно чернить меня, писать, что я негодный, дерзкий чиновник. И все это только потому, что я не бросился целовать носки его желтых сапог. Жучок осмелился шевельнуть усиком… Кошка дерзнула взглянуть на короля… Изнутри мы ничтожны и невоспитанны, пан секретарь. Потому нам и говорят, что мы барахло… Мы не имеем права украшать себя драгоценными камнями, перьями, мехами, не имеем права называть себя господами, потому что внутри у нас нет ни крупинки золота, ни тени рыцарства и благородства. Ни на столечко! — Он показал щепоточку.