«Ну и пусть сидит!» — сказал он про себя, пожав плечами, и отбросил в сторону сухой подгоревший конец макового рожка. Но Милка на этот раз не убежала от него, а, наоборот, ускорив шаг, сама подошла к нему. Запыхавшись, она огляделась по сторонам — не видит ли кто — и подала письмо.
— От пани кухарки, — пояснила она.
— Письмо?
— Да.
— У меня теперь писем — хоть пруд пруди. Письмо от нее самой?
— Да.
— А что с ней?
— Пан заболели, они помогают пани хозяйке делать компрессы.
Вопросы и ответы молниеносно следовали один за другим, поэтому трудно было понять, кто кому помогает делать компрессы: больной пан помогает делать компрессы пани хозяйке, или пани хозяйка делает компрессы пану, кому помогает пани кухарка — пану или пани хозяйке. Впрочем, это в конце концов несущественно. Ландика интересовал Толкош.
— Толкош был у вас?
— Нет.
— Болван!
Ландик дал девушке крону и украдкой взглянул на письмо. Милка побежала в лавку. Ландик посмотрел адрес: «Пану доктору Ландику, в управление». Он успел заметить, как несоразмерно расположение его титула на конверте: начинался слева, у самого края, и падал носом вниз, направо. Буковки — где пузатые, где узкие, то расползались в разные стороны, то сбивались в кучу. Уже по адресу было видно, каких трудов Гане стоило написать письмо.
Поморщившись, Ландик спрятал письмо в карман. Пройдя несколько шагов, он снова достал его и наскоро просмотрел. Несколько строк было приписано на анонимном письме. Голубая бумага!.. Толкош! Гана пересылала ему анонимное письмо Толкоша, в котором — Толкош сам вчера говорил об этом — тот «хорошо расписал» Ландика. Письмо — сплошные предостережения и подозрения.
«Будьте осторожны с этим щеголем, с этим чучелом, доктором… Он вас обманет, а потом бросит… Не показывайтесь вместе с ним, чтобы не начались пересуды. Есть люди, которые серьезно интересуются вами, но только… если вы перестанете встречаться с этим пижоном… Он никогда на вас не женится…»
«Надо было стукнуть его по башке! — с раздражением подумал Ландик. — Те же самые прямые печатные буквы… Это он! А она! Что пишет она?»
Ландик принялся читать приписку Ганы. Многие слова написаны так: «воттут», «онпишет», «посылаювам»… Все — вместе, с маленькой буквы. Ни запятых, ни точек.
У Ландика невольно мелькнула мысль, что Гана малограмотна. От этого, казалось, прямо в сердце соскользнул кусок льда. Ни руки, ни ноги, ни движения, ни смех, ни манеры не выдавали Гану, а письмо выдало. Ее строчки то ссорились друг с другом и расходились в разные стороны, то манили одна другую, приближались, целовались, как при встрече или расставании.
Ландик вздохнул. Его постигло жестокое разочарование, как если бы вдруг он увидел красавицу в прекрасном бальном наряде, безукоризненную, благоухающую, украшенную драгоценностями, воплощение чистоты, воздушную, а на ногах у нее вместо атласных туфелек — стоптанные, забрызганные грязью башмаки из грубой кожи. Казалось бы, пустяк, а на самом деле огромный изъян; такая «мелочь» сразу заслонила собой все кружева, драгоценности, сияние прекрасных глаз, красоту лица, губ, фигуры — все. Вместо прекрасной дамы перед глазами только башмаки из грубой кожи. И что же? В сердце, словно в лампе, подкрутишь фитилек, который горел, пропитанный сверкающей влагой, и в наступившей темноте сразу пропадет всякий интерес к красавице.
Так случилось с Ландиком. «Плюну на все, — проворчал он. — Пускай Толкош женится на ней».
Он принялся убеждать себя, что шила в мешке не утаишь. Происхождение Ганы, неловкость в обращении, в манерах, в речи, абсолютно разные вкусы… все это дало бы себя знать в их совместной жизни. Гана не ориентируется в насущных вопросах современности и не сможет ни в чем его понять… Когда же она привыкнет к нему и перестанет церемониться, несомненно, проявится ее прежняя натура. Будет отравлена вся жизнь, и ему придется все расхлебывать. Сочувствия он не захочет, да если бы и захотел, то не найдет его даже у самых близких родственников. Родные скажут: «Сам заварил кашу, сам и расхлебывай». Нет, не будет он больше варить, пусть этим занимается Толкош…
А коварный мозг опять противоречил: «Но какая прекрасная черта: она не утаила письма и не собирается следовать советам Толкоша. Она сообщает о том, какие в Старом Месте есть подлецы и ненавистники. Открытая, честная девушка. Лучше все же иметь сильный характер и жалкий почерк, чем жалкую душу и прекрасный почерк. Она не разбирается в литературе, живописи, скульптуре, политике, социальных и экономических проблемах?.. А кто из них разбирается в этом? Незнание можно прикрыть красивой меховой шубой. А культурные привески всегда можно купить, как перстень. Манеры? Грация? Такт? Да если бы она и не обладала ими, есть масса всевозможных курсов, школ — школы танцев, ритмики, хороших манер, домоводства… Покорителям мира приходилось учиться королевским манерам, жестам… Была бы природная быстрота и гибкость ума. Впрочем, этими качествами обладает почти каждая женщина, а у Ганы они наверняка в избытке. Почерк? За полгода он исправится и будет плавным, как ручеек. Хотя почерк — вряд ли… — усомнился Ландик. — На это нужно время. Орфография к тому же… Ну да ведь многие женщины не в состоянии даже прочесть письма, а в орфографии я и сам не силен».
Самые противоречивые чувства боролись в душе Ландика. Его любовь спотыкалась о страшные Ганины «a» и «o», толстопузые, как головастики, об «l», напоминавшие спинку стула с двумя ножками, о воронкообразные «v» и «m», похожие на маленькие грабли. Он огорчался всякий раз, когда заглядывал в письмо, придумывая все новые и новые оправдания этому пробелу в ее культурности.
В конце концов Ландик все же решил, что если Толкош сделает Гане предложение и получит согласие, то он мешать ему не станет. А если она откажет Толкошу — тогда не зевать! Уж раз девушка начала писать ему письма, значит, она заодно с ним, а не с Толкошем. Тогда дело может принять серьезный оборот. А пока надо ждать. Дальше видно будет.
А все из-за каких-то маленьких «a», «o», «l», «v», «m».
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
В управлении
Доктор Ландик пришел на службу в восемь. В былые дни, когда он провожал Гану от лавки Толкоша до дома, он обычно запаздывал; ему случалось садиться за свой стол и в девять.
После стычки с Толкошем, этим ревнивым, коварным, подлым, спесивым и к тому же глупым животным — так мысленно характеризовал мясника Ландик, — он решил, что перестанет провожать Гану. Нечего соперничать с дураком, надо оставить ему Гану. С тех пор Ландик не ходил провожать девушку. Времени у него стало больше, но на душе было как-то тоскливо. Все-таки Гана куда милее его «тюремной камеры» с желтоватыми, давно не крашенными голыми стенами, на которых нет ничего, кроме дешевой фотографии главы государства в тонкой позолоченной рамке и круглых кухонных часов. Ландик часто закрывал глаза, чтоб только не видеть темного навощенного паркета, маленького, выцветшего, вытертого коврика с обтрепанными краями и всю убогую обстановку — низкую желтую этажерку, заставленную толстыми сводами законов, у стены скамью для посетителей, грубую простую вешалку, три гнутых стула и маленький письменный стол, а на нем — стеклянную чернильницу, пресс-папье с торчащими из стаканчика ручками и перекидной календарь.
Теперь он частенько подходил к окну и смотрел на площадь, чего никогда не делал раньше. Окно было большое, но грязное и запыленное, так что площадь, казалось, была окутана густой, осенней мглой, хотя светило майское солнце.
— Экономия, — проворчал он, проводя пальцем по стеклу.
Потом на другом стекле написал «Гана» и вытер палец о подкладку пиджака. Подойдя к вешалке, Ландик снял пиджак, надел люстриновый, как это делал обычно в неприемные дни, когда не было посетителей. В дни приема он оставался в том пиджаке, в котором приходил на службу. Сейчас Ландик только вынул из кармана газеты и сел за стол.
