— Еще сколько!

Но поддержала мужа холодно, без улыбки. Стоило Петровичу появиться в гостиной, веселость ее как рукой сняло, она умолкла. Лицо приняло безразличное выражение, ей словно неинтересно было слушать мужа, и она поскучнела.

— Я им: «Вам уже подавали здесь, нечего таскаться наверх!» Ноль внимания. Ради пяти геллеров на третий этаж вскарабкаются и самые беспомощные калеки, и каждому я даю дважды. А почему они ходят сюда? У них есть свои условные знаки. Под звонком на дверях квартиры доктора Петровича карандашом нарисован простой или двойной крест, для нищих это означает: «Тут живут христианские души, звони смело, подадут». Обратите внимание: на дверях квартир, где не подают, под звонком вы увидите параболу с кружочком наверху. Это значит: «Толстопузый… Здесь ничего не получишь и не звони». В другом месте вы увидите нули, то есть: «Нищий, не звони! Не открывают, в лучшем случае посмотрят в глазок». В такую дверь нищий толкнется разве что по ошибке или начинающий, еще не постигший азбуку нищих.

— Любопытно, — вежливо заметил Ландик.

— А вообще с ними лучше не связываться, — продолжал хозяин, — они умеют мстить. Как-то жена мне пожаловалась — помнишь, Людочка, — что за месяц раздала тридцать крон. Я ужаснулся. Этак недолго и по миру пойти! Говорю ей: «Зачем ты подаешь? Они и без того в конторе получают. Чего еще наверх шляются?» Пробовал я и откупиться — приобрел в ратуше за пять крон «нищенскую бумагу» и приклеил себе на дверь. «Нищенская бумага» — это нечто вроде удостоверения о выполнении долга перед нищими: они могут приходить только по пятницам. А заявятся в другой день — ткнешь пальцем в эту бумажку, и им не останется ничего другого, как удалиться. Но мне бумажка не помогла, нищие продолжали приходить. Велел я стереть тайные знаки. Ничего не помогло. Звонят и звонят. Расходы на нищих дошли до сорока крон у жены и до пятидесяти у меня. Я распорядился, чтобы внизу в конторе не подавали и всех попрошаек, бродяг, безработных посылали наверх. Представляете, коллега, чем это кончилось?

Коллега отрицательно затряс головой: не знаю, дескать.

— Тотчас под табличкой, где на белой эмали черными буквами написано «От пригласительных билетов с благодарностью отказываемся», появился «толстопузый». За то, что раньше я подавал им дважды, а теперь только один раз, они насовали мне патефонных иголок в американский замок… Полдня мы не могли попасть в контору. Я пропустил сроки по трем делам, — это обернулось для меня ужасными издержками. Иголок у них, видимо, было в избытке, потому что всюду, где стоял нуль, то есть «Нищий, не звони!», и парабола с кружочком, то есть «толстопузый», напихали в замки иголок — одну или две: этого было достаточно, чтобы замок испортился, и жильцы либо не могли выйти из дома, либо торчали на улице. Мы только тем и занимались, что меняли замки. В доме поднялась паника. Это произошло год назад, но до сих пор не решено, кто возместит убытки. По общему мнению — это обязанность государства. Семнадцать жильцов судятся. Ждем решения верховного суда… Вот как отомстили. Шайка разбойников, а не нищие!

— Бедность большая, — заступился за них Ландик.

— Да, но на патефонные иголки у них хватает… Банда негодяев! — кипятился Петрович. — Вот напишу под звонком: «Не входить!»

— А они опять испортят замок, — бесстрастно вставила жена.

— Того, что будет стоить замок, тебе хватит подавать на целый год, — высчитала Желка.

— Если б ходили только обыкновенные нищие! — не сдавался отец. — Куда хуже «господа нищие».

Он поведал, как ненавидит их.

— Признаться, обычные нищие мне просто неприятны. Не потому, что я стыжусь пропасти между нами: я хорошо одет, а нищий в лохмотьях; я жизнерадостен и здоров, а он угрюм и хил; у меня — скромные доходы и скромная должность, а он обречен существовать на жалкие геллеры. Не в этом дело, к этому общество привыкло, так уж ведется испокон веку. Но когда в переднюю входит нищий, у меня такое чувство, будто в кабинете развесили грязную половую тряпку или вдруг потянуло мазутным смрадом с берега Дуная, кто-то брызнул чернилами на мои белые брюки. Скорей выкинуть грязную тряпку, закрыть окно, сбросить брюки! Восстановить нарушенную было гармонию, избавиться от вони, грязи, пятен! Прочь, прочь, грязный нищий, пока ты не натряс вшей и блох, не занес какой-нибудь заразы!.. Я испытываю эстетически-гигиенический порыв, а не пренебрежение, не безразличие к бедности; ты смотришь в зеркало, где отражена несправедливость распределения имущества и доходов, здоровья, жизнерадостности и прочих жизненных благ.

«А ты, брат, оказывается, циник! — подумал Ландик. — До чего отвратительны богачи!»

— Нищенствующие интеллигенты, нищие «господа» куда хуже.

— Им надо больше давать, — иронически вставила пани Людмила.

— Не в этом дело, — Желке было немножко стыдно перед Ландиком за отца и хотелось рассеять дурное впечатление от его слов. — Отец не жадный, но любит поворчать. Подавая, злится на себя же: зачем дает? Но по доброте душевной иначе поступить не может. Злится на себя, ругает себя за слюнтяйство, за то, что позволил ограбить себя, раздеть, обобрать. Он начинает кричать: «Паразиты! А я, болван, даю им! Тряпка, отказать не умею!» Но только после того, как те уйдут. Не так ли, папа?

— Нет, когда захочу, не даю.

— Всегда даешь.

— Нет, не всегда.

— Наконец, он велит никого не пускать к себе, — неумолимо продолжала Желка. — И тут является агент с книгами. А кто в конторе знает, что он агент? Книг не видно, они в толстом портфеле. Пан адвокат мысленно потирает руки, мол, вот и солидное дело, солидное, как и портфель клиента. Но тут посетитель достает иллюстрированный каталог книг, и тогда обнаруживается, что он явился всучить книжные новинки. Отец, только откровенно, что ты говоришь в этом случае?

— Ну, что книги мне не нужны, — хмыкнул Петрович.

— И что?

— Он, конечно, не слушает и гнет свое, — взял слово адвокат, — разливается соловьем о книжных новинках. «…Гениальное произведение… Переведено на все языки… Сенсация… Потрясла весь мир… Ниспровергает все авторитеты общества…»

— А ты что ему на это? — не унималась Желка.

— Что сенсации меня не трогают, я не желаю, чтобы мир трясли и разрушали. Руины меня не устраивают.

— Ах, купите все-таки… — проскулила Желка тоном торгового агента.

— Отстаньте, мне не нужно и я не хочу…

— Извольте лишь взглянуть. Вас это ни к чему не обяжет.

— Оставьте меня в покое. Я не в состоянии прочитать книги, которые у меня уже есть, для этого мне понадобилось бы десять пар глаз! Заходите, когда в сутках будет хотя бы сорок восемь часов.

— Отлично, — захлопала дочь в ладоши, — ты очень естественно играешь. Но в конце концов, — она повернулась к Ландику, — отец все-таки покупает книги!

— Не покупаю! Прошлый раз я спросил у агента, сколько он получает с заказа…

— И дал ему?

— Да.

— Вот видишь, Яник, — книгу не купил, а комиссионные агенту заплатил. А потом кричал у себя в канцелярии: «Не впускайте ко мне торговых агентов!» Правда, отец?

Засмеялись все, кроме Людмилы.

— Это понятно, — заключил Ландик, — для дядюшки одна минута дороже всей литературы. Чтобы поскорее избавиться от посетителя, который мешает работать, он идет на все, — работа ведь намного важнее.

Петрович молча кивнул.

— А как получилось с поэтом, отец, расскажи Янику.

— А-а, с тем… Этих много, — с готовностью откликнулся он. — Забавно вышло, — хохотнул Петрович. — К беллетристике я отношения не имею, а к поэзии тем более, но меня посещают и поэты. Надумает студент поправить свои дела, перепишет каллиграфическим почерком свое творение экземплярах в десяти и — пошел обходить наиболее известных мегаломанов, каждый раз заявляя: «Это стихотворение я посвятил вам». И ты вытаскиваешь пятерку и даешь ему. Пятью десять — пятьдесят, вот и наскреб поэт полсотни. Будет и на обед, и на вино, и в кафе сходить. Другой переплетет десяток стишков в книжечку и — айда к тем же тщеславным чудакам. Торгует, бедняга, своими стишками, чтоб заработать на обед. Один из них, не отличаясь чрезмерной скромностью, заявил, что вся наша литература ничего не стоит, не вошла, мол, в сокровищницу мировой литературы. «Надеюсь, теперь войдет благодаря вашей книге? — спрашиваю его. — Отчего бы вам ее не издать?» — «Издателя не найду, — отвечает. — Все хотят печатать старых авторов, дребедень всякую». Дал я ему десятку. Вот она, наша литература, которая связывает нас с миром!