Все поднялись с мест в знак приветствия и уважения к своему популярному председателю, который под грохот стульев мгновенье постоял с официальной благосклонной улыбкой, опираясь о стол двумя пальцами, и поблагодарил собравшихся резким коротким кивком:

— Добрый вечер, господа!

Опустившись в кресло с подушечкой, он пригласил и остальных:

— Сядем, друзья!

Все быстренько, как по команде, сели. Когда всё замерло в ожидании, председатель заговорил медленно и раздельно, с паузами, подчеркивая и удваивая согласные, отчетливо выговаривая окончания, — о программе партии на предстоящих выборах:

— Нашши рядды наддо сомкнутть в могуччие коллонны. — Он сцепил пальцы, развел локти и напряг мускулы, выражая этим силу и мощь. — Сосредоточить всю нашшу эннергию, рассеянную по нашшим деревнямм, местеччкам и городдам, полямм, лесамм, завводамм и шахттамм, в одну ударрную колоссальную силлу, я бы сказал, — в гиггантский, массивный маневвренный таннк, котторый подминнает, ломмает и дроббитт все преппятствия, встающие на пути нашших наммерений, которые можно выразить двумя словвами «благосостояние земледельцца».

— Великолепно! — вскричал сенатор Зачин, выхватил из жилетного кармана блокнот и записал: «Благосостояние земледельца».

Радлак смотрел, широко раскрыв глаза от изумления.

Перед ним был совсем другой человек — не тот, которого он видел и слышал в Праге, когда шла речь о приручении маленького, но дикого котенка, партии патриотов-радикалов. Тогда Радлаку казалось, что председатель — утомленный, коварный, циничный человек, но ловкий, беспринципный политик, с жестким, бесцветным лицом страдальца, флегматик, способный не на улыбку, а лишь на саркастический оскал, лишь на уничтожающий, да и то болезненно-осторожный жест. Сегодня у него было ясное округлившееся розовое лицо, благожелательно улыбающееся, а в нужные моменты — серьезное и строгое. Его руки непрерывно чертили в воздухе какие-то модернистские, кубистические, остроконечные, конические башенки, тонкие столбики, горизонтальные штрихи, лишь изредка его ладонь описывала спирали и волнистые полукруги. Звучный, грудной глубокий голос, плавная речь без надсадного откашливания и точно рассчитанные паузы для аплодисментов.

— Мы должны элиминировать из нашей внутренней, хозяйственной и торговой политики тенденцию пауперизации, — звенел голос. — Сегодня нищета, правда, лишь согласно ложной теории, обретает какое-то новое, современное качество, причем многие с ней заигрывают, надеясь снискать любовь и симпатию народа. Иное дело — мы. Мы против нищеты, потому что нищета порождает болезни, разрушающие здоровый организм как отдельных людей, так и целых семей, общества, государства…

— И я твержу то же самое, — шепнул Петрович Зачину.

— Совершенно верно, — прокричал Зачин.

— Я упомянул как-то о духовнике Генриха Четвертого, французского короля. Ему надоели жареные куропатки. «Toujours perdrix!»[21] — воскликнул он однажды с огорчением, — продолжал председатель, вынимая часы и кладя их перед собой, как человек, вынужденный дорожить каждой минутой и не желающий наскучить слушателям. — Я, наоборот, за то, чтобы у нашего крестьянина на столе ежедневно было мясо. Наша программа не может опираться на голодные тени. Наше здание должно быть прочным, и прежде всего должен быть крепким фундамент. Наша опора — крестьянин, и нельзя допустить, чтоб ноги у него подкашивались от недоедания. Наш крестьянин — это наша армия. Если мы собираемся побеждать в сражениях, наше войско должно быть сыто. Это — первое условие.

— Замечательно! — восторгался Зачин.

— Да, да, — поддакивал Петрович.

— Святое дело, — поддержал и Габриш.

— Вся наша внутренняя политика, — продолжал председатель, — страшно проста, чудовищно проста, можно сказать, это не политика, а снабжение, обеспечение продуктами.

— Совершенно верно! — крикнули у окна.

— Мы обязаны, как я уже сказал, накормить народ. Поэтому нечего раньше времени думать о политических течениях. Мы не можем быть ни романтическими патриотами, ни вкрадчивыми клерикалами, ни социалистами, — это они выбивают из-под наших ног почву, которая нас кормит. Надо держаться за землю — нашу кормилицу в ее истинной окраске, обнаженную, черную, а не за ту землю, что закутана в национальные, папские или красные одежды.

Он сделал паузу, ожидая аплодисментов, но аплодисментов не последовало.

«Не поняли, — заключил председатель. — Надо нагляднее».

— Чехи мы или словаки, немцы или венгры, желудки у нас одинаковые. Кусок свинины одинаково приятен голодному католику, лютеранину, рабочему или крестьянину. Всем нам хочется есть…

— Ну и ступай, съешь гуляш, — шепнул Зачину Рубар. Живот Зачина затрясся от смеха, но он прижал его рукой. Не пристало смеяться, когда председатель серьезен.

— В этом смысле программа у нас общая, нас не интересует язык, вероисповедание, поле деятельности, — они могут быть любыми. Наши избиратели — не только словаки, не только чехи, — ими должны стать венгры и немцы, католики и лютеране, больше того — евреи.

— Да здравствуют все! — захлопал Зачин.

— Несколько антинационально, — нагнулся Семенянский к Радлаку.

— Аграрный интернационализм, шшш! — пнул его ногой Радлак.

«Прагматическая политика, — определил Петрович, — но можно бы и без евреев».

Отдельные моменты в речи председателя кое-кому не понравились. Им представлялось, что и плуг, и поле, и конь, и пахарь, украшенные национальными лентами, выглядели бы куда привлекательнее, а то получается, что голодному крестьянину безразлично, где он пашет, сеет и жнет — в Словакии или на Камчатке. Все же следовало покрыть черную землю нашим флагом, если не в буквальном, то в переносном смысле.

Оратор услышал шушуканье и инстинктивно понял, что был недостаточно патриотичным; стоящие в углу не очень довольны. Он попытался сгладить невыгодное впечатление.

— И национальные, и папские, и красные знамена реют над нами. Но мы, дорогие братья, работаем, склонившись к земле, и не видим развевающихся знамен. Правда, мы не только пахари, мы и бойцы. Мы трудимся, чтобы лучше родили наши поля, и с любовью склоняемся к ним, а если потребуется, если родина призовет нас, мы выпрямимся, вскинем глаза, встанем, не задумываясь, под знамя родины и растопчем свою сегодняшнюю работу, свой урожай…

Зал дрогнул от аплодисментов. Аплодировал и Рубар, и Радлак, и Семенянский. Габриш поднялся, а за ним и все остальные. Многие кричали:

— Слава нашему председателю! Слава!

Петрович выдернул из карманчика платок и замахал им.

«Живо еще в людях национальное чувство, — озадаченно подумал он и затопал ногами, чтобы шуму было больше. Вообразив себя шагающим в бой под знаменем родины, он задрожал от восторга. — Грех — не лелеять это чувство и не извлекать из него пользы», — мелькнуло у него в голове.

Председатель несколько раз дернул шеей, как будто у него что-то застряло в горле. Овация растрогала его. Он сам воодушевился. Минуту он ждал, пока все успокоится, потом сложил ладони башенкой, упиравшейся шпилем в подбородок, откашлялся и добавил:

— Национальное знамя — последующий этап. Сейчас речь идет о черном рукаве рубахи крестьянина, которым он утирает пот. В настоящий момент этот рукав нам ближе всего…

Председатель витийствовал еще с полчаса.

Затем приступили к составлению списков. Это был самый важный, самый интересный и самый сложный момент сегодняшнего собрания. Речь шла об избирательном округе с большим процентом венгерского населения, которое председатель хотел перетянуть на свою сторону. Теперь понятно, почему он заговорил об одинаковых желудках. После взрыва патриотических чувств, вызванного патетическими словами о национальном знамени, ему пришлось прибегнуть к очень серьезным доводам, чтобы протолкнуть кандидатуру венгра Экрёша на первое место. Это была очень деликатная операция. Но старый, опытный и популярный политик ни на миг не поколебался. Уверенный в своей способности убеждать, в своем авторитете, он начал доказывать: