— Национальное равноправие поддерживает республику, и потому республика должна поддерживать национальное равноправие. Что такое национальное равноправие? Справедливое распределение прав и хлеба, обязанностей и работы. Мы — государство многонациональное, но в то же время мы — одна семья с общей квартирой, кухней и столом. Куски, которые раздает нам наша родина — общая мать, должны быть одинаковыми, иначе немедленно возникнут обиды, зависть и, наконец, раздор. Мы уничтожили привилегии. Ни отдельные представители, ни национальности не имеют права на них! Национальности — наши дети. Они образуют семью, и любовь матери ко всем детям должна быть одинаковой. Как у семей есть имена, так и у нашей общей семьи есть свое, записанное в метрике имя — «Чехословацкая республика». Это наша общая фамилия. Национальности — наши дети; чех, словак, венгр, немец, поляк, русин — это, я бы сказал, крестные имена, как Дюро, Яно, Мишо, Павел. Мы должны как-то различаться, вот мы и различаемся именами, внешним видом, языком, одеждой, шляпами, обувью, обычаями. Это совсем не означает, что тот, кто носит своеобразную одежду, должен изгоняться из нашей общей семьи и называться как-то иначе, не чехословацким гражданином, не чехословацким Вацлавом, Яном, Арпадом, то есть чехословацким чехом, словаком, венгром, немцем; таким образом чехословаки — не только чехи, не знающие словацкого языка, не только словаки, не знающие чешского, но и венгры, и немцы, и другие… которые не знают ни чешского, ни словацкого…

— Гм! — громко прозвучало на конце стола.

— Венгры-чехословаки! — вырвалось у кого-то, стоящего возле печки.

— Немцы-чехословаки! — откликнулся кто-то у окна.

— Тссс, — наводил тишину Радлак. — Слушайте!

— Как одна религия объединяет венгра и словака, чеха и немца в одной католической или лютеранской церкви, — повысив голос, скандировал председатель, — так государство объединяет разные национальности в единый народ, в единый государственный коллектив, в единую родину, в единый патриотизм…

— Куда это он гребет? — тихо спросил Петрович.

— В общую гавань, — так же тихо ответил Радлак.

— Итак, — продолжал оратор, — есть единый народ, единая родина и единый государственный патриотизм. Но этот народ, родина и патриотизм вовсе не собираются поглотить отдельные народы, так сказать, родину и патриотизм каждого в отдельности, я бы выразился поэтически: розы на одном кусте не пожирают друг друга. Они цветут вместе и порознь, но их питает один корень, а куст, который дает им жизнь и на котором они цветут, — это наша республика.

— Ура! — не смог сдержать своего восторга Зачин.

— Очень хорошо! — присоединился к нему Семенянский.

— Великолепно! — одобрил Радлак.

— Надо нам понять, наконец, — вещал председатель, перейдя к иным сравнениям, — как торговец в своем магазине продает товар любому покупателю, кто заплатит, так и государство предоставляет одинаковое право своим гражданам, кто заслужил его выполнением своих бесчисленных повинностей.

— Без кредита? — сморщил нос Рубар.

— И без рассрочки? — прибавил Петрович.

— Мы не можем требовать, — председатель протянул обе руки ладонями вверх, — чтобы часть наших граждан стояла перед витриной, с завистью глядя на товар за стеклом и на то, как другие граждане выходят из дверей магазина со свертками под мышкой. А еще лучше сказать: раз мы всех впустили в этот магазин и взяли у них деньги, так и товар должны дать всем, а не выбрасывать людей на улицу без покупок с помощью полиции.

— Прекрасно сказано! — опять захлопал Зачин.

— Еще раз повторяю — единый народ, единое гражданство, единая родина, единый патриотизм, равные права и обязанности. Никаких половинчатых, урезанных прав, никаких граждан на четверть или на половину, никаких обломков быть не может!

— Разве что калеки, — вставил насмешник Рубар.

— Даже калеки! — услышал и тут же подхватил председатель. — И калека — полновесный гражданин. Нет прирожденных рабов. Не должно быть и юридического морального рабства! Если оно где-то еще и существует, мы затем и собрались здесь, чтобы уничтожить его. Разве не так?

— Так, так! — раздались крики.

— А если так, — председатель решился на заключение, для которого подготовил почву. Его голос стал жестким, не терпящим возражений, — если так, глубокочтимые господа, дорогие граждане и друзья, то руководство после долгого и тщательного рассмотрения решило выдвинуть от имени нашей партии на первое место в этом избирательном округе гражданина Экрёша, нашего лучшего венгра, чтобы лишний раз показать, что для нас нет национальных различий, что мы заботимся о равноправии всех наших земледельцев. Тогда среди нас не будет победителей и побежденных, тогда стены нашего парламента станут не большой клеткой, но вольными просторами, где свободно воспарит и слово венгров о том, что их заботит и чего они хотят… На второе место мы выдвигаем доктора Петровича, на третье Радлака…

Он указал на двух последних.

— Ура! — зааплодировал Зачин.

Его примеру последовали Габриш и Семенянский. Радлак и Петрович воздержались, чтобы кто-нибудь не подумал, будто они хлопают сами себе. Остальные же и те, кто стоял возле председателя и поодаль от него, главным образом секретари партии из венгерских деревень, все рукоплескали. Рубар, гулко хлопая сложенными ковшиком ладонями, обернулся к Петровичу.

— Вот тебе и гавань!

— Догребли, — ответил Петрович и взглянул на Радлака.

Радлак сидел насупившись, опустив голову. Но недолго. Губы его шевельнулись, лицо приняло выражение насмешливого злорадства, словно он хотел сказать: «Сами мы ничего не можем, вечно рассчитываем на чью-то помощь. Венгры! Ну, эти нам помогут — на тот свет!» Но вслух лишь заметил:

— Странно, что они не провалились!

«Злится, что в списке он после меня», — ликовал Петрович.

Аплодисменты не разлились волной, не захватили всех и не перешли, как говорится, в овации. Хлопки стучали, как редкие капли дождя в окна, и быстро прекратились.

— Имя-то у него — и не выговоришь, — послышался в тишине озабоченный голос.

— И языка нашего не знает, — отозвался другой.

— Как же он будет нас представлять?

— Уж венгры не выдвинули бы словака, будьте уверены.

— Хватило бы им и десятого места!

— И даже последнего!

— Петровича на первое место!

— Радлака!

Предложения посыпались, как картошка из развязанного мешка. Сначала по одному, по два, а потом — все сразу, будто кто-то приподнял мешок и вытряхнул содержимое. Гомон, споры, выкрики становились все громче. Правда, узда председательского авторитета еще удерживала страсти в рамках приличий, но самый факт противоречия был расценен им как недопустимое ослушание.

Не привыкший к тому, чтобы наряду с его мнением выставляло рожки и чье-то другое, председатель сначала изумился, потом в нем начала закипать ярость, и брови сошлись с вертикальной складкой на лбу в зловещий крест.

Взгляд его скользнул по толпе и успел отметить, что недовольны главным образом секретари из словацких деревень; секретари из больших городов, из Братиславы и господа, сидевшие возле него, согласились с ним, поддерживали и кричали беспокойным:

— Вы же будете голосовать не за личность, а за партию!

— …Не желаем венгра!

— Поймите, он никакой не венгр, а земледелец и наш человек!

— Получим десять тысяч голосов!

— А потеряем двадцать!

— За венгров я не голосовал и при их господстве!{105}

— А теперь будешь!

— Узколобый национализм!

— Тебя же еще обзовут словачнёй!

Зачин поднял руку — просил слова. Председатель едва заметно моргнул, давая понять, что видит, и покачал головой. Это означало: не надо, я сам наведу порядок. Он устремил свой строгий и тяжелый взгляд на людей в конце стола, затем перевел на тех, что стояли у окон и у печки, откуда доносились протестующие голоса. Председатель надеялся одним взглядом пригвоздить к земле, испугать, заставить молчать и пресмыкаться, как этого требует политическая мудрость. К чему мы пришли бы, будь у каждого из нас свой собственный кандидат! Но сейчас, несмотря на всю преданность и уважение к председателю, они, взаимно подбадривая друг друга, не замечали пасмурного взгляда своего вождя; гомон усиливался, переходя в гвалт.