— Возьму.

Отец поцеловал ее в лоб и пошел в спальню. В коридоре остановился. «Кому бы еще сказать? — задумался он. — Разве кухарке? Горничной Маришке?.. Боже сохрани! Ночью-то! — опомнился Петрович. — Ради этого не стоит их будить. Неприлично. Но все же заманчиво. Велеть подать чаю и намекнуть мимоходом?.. Теперь со всеми надо быть милым, предупредительным и внимательнее относиться к просителям. Не отказывать никому. Теперь каждый из них — голос «за» или «против». И у него для каждого должно быть если не что-либо существенное, то, по крайней мере, ласковый голос и чарующая депутатская улыбка».

Он колебался — идти ли ему из-за лишнего голоса в кухню за чаем, или не ходить? Победило чувство собственного достоинства — он вернулся в спальню.

Игривое настроение не покидало его, долго не давало заснуть и рано разбудило.

За завтраком он опять хотел похвастаться жене, что будет депутатом, что это сказал сам председатель и что его включили в списки! Но спохватился: хватит уже, хвастался ночью. Он ждал, когда жена сама вспомнит об их разговоре, и злился, что она и словом не обмолвилась об этом знаменательном событии и долго, с упоением рассказывала, как любезно пани Рубарова пригласила ее к себе на чашку шоколада.

— Ты смотри, агитируй за меня среди дам, — не выдержав, вернулся Петрович к своей радости. — Ты же радикалка, — усмехнулся он в усы. — Но повторяю: либо радикалы объединятся с нами, либо мы растерзаем их в клочья. Вчера председатель всех нас просветил на этот счет.

И он обстоятельно рассказал о собрании в клубе.

— Венгра выдвинули первым кандидатом! — вскрикнула жена. — И вам не стыдно? И ты стерпел?

— Так диктует здоровая, реалистическая политика. Политическое благоразумие.

— А словацких патриотов вы собираетесь рвать в клочки? Это не благоразумие, а безумие.

— Если они объединятся с нами, никто их не станет терзать.

— Патриоты с венграми! Все равно что союз клерикалов с евреями!

— По-твоему, венграм чуждо чувство патриотизма?

— У нас-то? — быстро перебила его пани. — Лед и пламя. Змея за пазухой!

— Ты шовинистка! Венгры живут у нас, и их нужно привлечь, а не отталкивать. И да, представь себе, евреи голосуют за клерикалов, национальные социалисты заодно с венграми, немцами, евреями…

— Абсолютная неразбериха в программе!

— Вовсе нет! Говорю тебе: это — предвыборная тактика, тактические выборы, тактическая политика, политическая тактика…

— …ический, …тический — обман фактический, — съязвила пани Петровичева.

— Председатель сказал, что это…

— Беспринципность и хаос в генеральной линии, — отрезала она. — Ты сам когда-то учил меня, что выборы на то и существуют, чтобы народ приучался мыслить политически, чтобы, обретя самосознание, он отшлифовал и свои убеждения. А у самих учителей нет ни самосознания, ни гордости, ни верности программе своих партий. Или у меня есть убеждения, или их нет! Если они есть, я следую им бескомпромиссно, а если у меня их нет, что же я могу преподать? Какой образ мыслей?

— Ты берешь идеальный вариант.

— Какая у вас идея? Откуда она у вас? Главное — собрать кучу побольше, но чем она больше, тем труднее ее перепрыгнуть. Больше тысяч — сильнее ваша власть, и вы уже не задумываетесь — какими методами добьетесь результатов, как вор не спрашивает: «Разрешите?» Главное, чтоб кража удалась!

— В политике то же самое.

— Но не в политике словацких радикалов!

— Ну тебя с твоим словацким патриотизмом! Родина одна, и патриотизм один — чехословацкий. И венгры и немцы — чехословацкие граждане, а не венгерские или немецкие, иначе они имели бы венгерское или немецкое гражданство… Председатель сказал, что и венгры и немцы в общеправовом смысле — чехословаки…

— Dumm! Какая глупость, — пани шлепнула себя по бедрам, — даже если ее изрекает ваш председатель! Мы не университетские профессора, мы люди простые, мы в таких тонкостях не разбираемся! Где уж нам, если в них не разбираются учителя. Кстати, пани Рубарова мне жаловалась: ее сын Палько как раз поступил в первый класс гимназии, и детям дали заполнить анкеты, в которых была графа: «Родной язык». Палько написал «словацкий». Правильно?

— Естественно, — кивнул муж.

— А вот и нет! Какой же ты после этого депутат-законодатель? Учитель зачеркнул «словацкий» и написал «чехословацкий». А мальчишке пригрозил поставить двойку по поведению. Мальчик явился домой в слезах и дал отцу подписать анкету. Отец пришел в ярость. Кричал так, что штукатурка сыпалась: «Что?! И родного языка у тебя нет? А у венгров и у немцев есть?» Палько сказал, что и чехи, и немцы, и венгры написали «родной язык — чешский, немецкий, венгерский», и учитель у них ничего не стирал и не пугал плохой отметкой по поведению, только словакам пришлось исправлять… Меня просто трясло от злости, — негодующе закончила жена и по обыкновению стукнула о стол японской вазой, так что розы в ней задрожали, а на желтую скатерть выплеснулась вода.

— Это правда? — вскричал депутат, вскакивая, готовый метать громы и молнии.

— Пани Рубарова порядочная, серьезная женщина, не сплетница. Она лгать не станет.

— И Рубар подписал?

— Он не хотел, но Палько поднял рев, испугавшись двойки по поведению. И жена уговорила Рубара подписать, чтобы учитель не придирался. «Ладно уж! Давай! Подпишу! — сказал Рубар. — Ты еще в пеленках говорил на двух языках, — будет у тебя два родных языка!» Вот так, мой простачок, и с этим патриотизмом! Все равно существует словацкая родина, словацкий патриотизм, словацкий народ и словацкий язык.

— Разумеется, в этнографическом смысле…

— В любом смысле, — стукнула вазой жена. — Не раздражай меня!

Петрович сел. Не потому, конечно, что жена стукнула вазой — ему не давала покоя эта история с учителем и Рубаром. Петровичу было не по себе, и он покачал головой. Неприятный случай. Пани Людмила пилила:

— Вы хотите, чтобы венгр был первым?

— Я тоже в списках, и Радлак, и Дубрава.

— После венгра. Вы следуете за венгром.

— Мы следуем за нашим председателем.

— Как бараны!

— Он наш добрый пастырь. О нем ты не скажешь, что он не словак.

— Ого! Словак! Ты не выдержишь экзамена и в первом классе. Твой родной язык?

— Ну, словацкий.

— Двойка по поведению. Задал бы тебе учитель!

— Хотел бы я знать фамилию этого гермафродита… На месте Рубара ни за что бы не подписал… Я этого так не оставлю. — Петрович вскочил и забегал по комнате, как бегают люди в сильном расстройстве — четыре шага вперед и столько же обратно, — я доложу об этом в соответствующем месте, — он вспомнил, что является кандидатом в депутаты, и, вытащив блокнот, сделал пометку для памяти. — Сделаю запрос в палате депутатов, — закончил он тоном депутата. — Подобные идиоты только вредят делу… Мы стремимся к единодушию, и, пожалуйста, является этакий молокосос и все портит… Как его фамилия? — Он остановился возле стола в гордой позе.

— Погоди, как же… го… Длгий… Да, так она и сказала, Длгий.

— Длгий? А не Длоугий?{106}

— Нет, нет, Длгий.

— Выходит, словак.

— Словак. Это-то и расстроило пани Рубарову. Такое требование — и от словака!

— Липовый он словак. Но мой запрос отпадает. Я не смогу сделать запроса! — Петрович решительным жестом засунул блокнот в карман. — Будь он чехом… Но он словак. Мне ответят: «Кто виноват, если среди вас есть такие идиоты…»

Петрович бросился в кресло и уныло поник головой. Оскорбленная Словакия бушевала в нем, когда он заговорил:

— Как-никак, мы — нация. И вдруг является словак и пугает мальчика-словака двойкой по поведению, если тот в графу «национальность» напишет «словак». Как при венгерском господстве. Абсурд! Такими мы были всегда. Святее самого папы. Сами себя втаптываем в грязь, а на других сваливаем. Мы — палачи, рубим себе головы, подкидываем под себя горящие факелы, обжигаемся и вопим, что нас уничтожают… Убеждаем себя, что мы не крепкое гордое дерево, а всего лишь ветка… Сосунки, лезем под чей-то теплый живот и клянем себя за то, что находим защиту под чужим хвостом… Вот этот учитель… Потрясающая нищета духа — плевать в свой собственный карман и вопить, что у нас нет своего облика, нет человеческого достоинства! Плоть от плоти, кровь от крови нашей отрицает наше существование, наш язык…