Что именно стало с отцом Михаилом, новый батюшка толком не знал — знал только, что умер тот во цвете лет не своей, мученической смертью. Поговаривали даже, будто из-за него, отца Михаила, чуть ли не в самых патриарших покоях якобы разгорелся жаркий спор: то ли канонизировать усопшего батюшку, то ли, напротив, вовсе отлучить от церкви, хотя бы и посмертно. По слухам, поступившим из того же источника — весьма, впрочем, ненадежного, — решили оставить все как есть: помер и помер — упокой, Господь, его душу, — а насчет всего остального время покажет.

Всей этой болтовне отец Дмитрий не очень-то верил и расценивал эти россказни как сплетню. Известно, как такие слухи рождаются: обронил кто-то словечко, скажем, на церковной паперти в Барнауле или в Бийске, а старушки богомольные, которые от нечего делать целыми днями грехи своей молодости замаливают, подхватили и понесли, и каждая к услышанному словечку еще три от себя добавляет. Так вот и получается, что набьет себе человек шишку на лбу, а через неделю вдруг узнает, что голову-то он, оказывается, вдребезги расшиб, насмерть…

Да к тому же архиерей, благословляя отца Дмитрия на служение в приходе, ни словом не обмолвился о судьбе его предшественника. А раз сам архиерей промолчал, ничего не сказал, значит, не было в смерти отца Михаила ничего такого, что новому священнику нужно или хотя бы любопытно было бы узнать.

Придя к такому выводу, отец Дмитрий отринул тревожные мысли и стал с умилением и легкой грустью вспоминать свою ненаглядную супругу, матушку Ольгу Андреевну, — ее нежные, ласковые руки, милую задорную улыбку, звонкий голос, лучистые карие глаза и пышные русые волосы, заплетенные, как встарь, в длинную, ниже пояса, толстую косу. Они уговорились, что отец Дмитрий отправится вперед, дабы осмотреться и обустроиться, а после, весной, по большой воде, с первым же катером к нему прибудет матушка со всем домашним скарбом, коим они успели обзавестись за год семейной жизни, и с сыном, который к тому времени уже успеет немного подрасти. Не зимовать же с младенцем в таежной избушке!

Тарахтя стареньким мотором, лодка прошла излучину реки, и хозяин ее, небритый, плюгавый мужичонка, от коего постоянно разило перегаром, хотя за двое суток пути при отце Дмитрии он не выпил ни разу, отлепив от губы обслюненный окурок папиросы, указал им на возникшие справа, на пологом склоне горы, дома с ровными заплатами сбегающих к реке огородов и стоящими по-над самой водой черными от времени и непогоды срубами бань.

— Сплавное, — прокомментировал он этот жест.

Отец Дмитрий перекрестился, заметив выше по склону, на красиво обрамленной березами и лиственницами прогалине, белеющую свежеотесанными бревнами сруба новехонькую, с иголочки, церковь. Душа его возрадовалась, ибо церковь и впрямь была хороша — не собор Василия Блаженного, конечно, и не храм Христа Спасителя, но по здешним меркам о лучшем нельзя было и мечтать.

Да, хороша была церковь, что и говорить! И место для нее было выбрано хорошее, радующее глаз, и поставили ее здешние прихожане буквально в считаные недели, не взяв, по слухам, за работу ни копейки.

Отец Дмитрий знал — на сей раз не по слухам, а доподлинно, со слов самого архиерея, в коих сомневаться не имел ни повода, ни права, ни желания, — что место для церкви выбирал не кто иной, как Алексей Холмогоров, личный советник Патриарха всея Руси, и он же, Холмогоров, своей рукой составил проект, по которому затем воздвигли храм. Обстоятельство сие казалось отцу Дмитрию не только лестным, но и удивительным, ибо о Холмогорове он был премного наслышан и знал, между прочим, что по мелким, незначительным делам святейший Патриарх своего советника не посылает.

О чем отец Дмитрий не знал, так это об отчете, составленном все тем же Холмогоровым по личной просьбе архиерея в единственном рукописном экземпляре. Знать об этой бумаге отец Дмитрий не мог, ибо архиерей не показал сей важный документ не только ему, но и ни единой живой душе на всем белом свете. По правде говоря, епископ никому и словечком не обмолвился об отчете — иным потому, что их это никоим образом не касалось, а отцу Дмитрию, видать, из простого христианского милосердия, чтоб понапрасну его не огорчать.

Да и откуда молодому батюшке было знать, что архиерей, дважды прочтя подробный, исписанный мелким почерком Холмогорова документ и все хорошенько обдумав, поднялся из кресла, подошел к холодному пустому камину и, скомкав листы, поднес к ним длинную каминную спичку? А после, как все сгорело, еще перемешал пепел кочергой — старательно, чтобы ни одна экспертиза не смогла восстановить…

И, уж конечно, не мог отец Дмитрий знать того, что содержалось в сгоревшем отчете. А содержалось там много всякой всячины, вроде рассказа о том, как одетые в зеленые резиновые костюмы химической защиты люди, все на одно лицо из-за натянутых на головы противогазов, с автоматами наперевес вошли в полуразрушенный, усеянный трупами лагерь, по которому, дико хохоча и раздирая себе ногтями лица, бродило не более полудюжины выживших людей — невменяемых, буйных, окончательно, раз и навсегда лишившихся рассудка…

Было там и про то, как одетый в штатское генерал с молодым лицом и совершенно седой, белой как снег прической стоял, морщась от нестерпимого смрада, в выгоревшем дотла кабинете с распахнутым сейфом в углу и смотрел на обугленный труп у своих ног, на правом предплечье которого каким-то чудом сохранился неповрежденный клочок кожи. Вот на этот-то клочок и смотрел генерал Панин — не на него, собственно, а на едва различимую татуировку в виде пятиконечной звездочки, перечеркнутой направленной острием вниз, к ладони, оперенной стрелой…

Было там и про урановый рудник, и про медвежью яму, и про железные шесты с мертвыми человеческими головами, и про многое другое. И был в отчете, разумеется, рассказ о судьбе приходского священника отца Михаила, составленный со слов спасенной им девушки с языческим именем Синица и парня, также обязанного батюшке жизнью, по прозвищу Шелест.

Единственная деталь составленного Холмогоровым отчета, о которой был проинформирован отец Дмитрий, касалась места захоронения его предшественника. Отца Михаила, как некую важную персону, похоронили прямо в церкви — то есть сперва похоронили, а уже потом возвели над могилой храм. И храм ныне именовался Свято-Михайловским — в честь святого архангела Михаила, надо полагать…

Это отец Дмитрий знал доподлинно, а остальное… Ну что — остальное? Спрашивается, зачем молодому священнику, впервые получившему приход, ТАКАЯ информация?

Мотор чихнул и заглох, лодка с шорохом уткнулась носом в песок метрах в десяти от леспромхозовской пристани, обросшие мхом и бурыми водорослями сваи которой высоко торчали из обмелевшей воды.

— Ну, надо думать, приехали, — сказал возчик и помог отцу Дмитрию перебраться на берег.

Батюшка расплатился, по доброте душевной прибавив сверху сто рублей; мужичонка, шмыгнув носом, поблагодарил и принялся возиться и лязгать, привязывая лодку ржавой цепью к наполовину облетевшим прибрежным кустам. Отправляться в обратный путь он не спешил — то ли вознамерился заночевать в Сплавном, то ли просто решил слетать в магазин и прикупить там бутылочку-другую, дабы веселей коротать время в дороге.

Отец Дмитрий поднялся по травянистому береговому откосу, держа в правой руке чемодан со своими пожитками, а на сгибе левой — драповое пальто, коим согревался в пути, когда вдоль реки тянуло промозглым осенним ветром. Сейчас пальто было ему ни к чему: денек выдался безветренный, ясный, и на пригреве было без малого жарко.

Батюшка остановился в некоторой растерянности и огляделся по сторонам, ища, у кого бы спросить дорогу к дому своего предшественника. Взгляд его остановился на молоденькой, лет пятнадцати или шестнадцати, девушке, что стояла поодаль, у въезда на причал, и с каким-то странным выражением, будто впервые видела священника, не отрываясь, смотрела на отца Дмитрия. Девушка была хороша собой, только уж больно грустна, и взгляд у нее в самом деле был какой-то… ну да, странный, иначе не скажешь. Будто привидение средь бела дня увидала, ей-богу…