Дверь открылась, но вместо человека с бритвенными принадлежностями, коего дожидался батюшка, на пороге появился сам Кончар. Согнувшись чуть не вдвое в низком дверном проеме, он вошел в камеру и выпрямился во весь свой гигантский рост, почти касаясь головой корявого бетонного потолка.

— Здорово, борода! — приветствовал он отца Михаила таким дружеским тоном, словно они были старинными приятелями. — Ну, как ты тут? Вижу, вижу, идешь на поправку. Я слыхал, ты бритву просишь? С чего бы это, а? Может, нашу веру решил принять?

— Ишь, разбежался, — проворчал отец Михаил, поскольку утвердительному ответу Кончар бы все равно не поверил. — Веру… Ты ее еще религией назови!

— Опять ты за свое, — добродушно проговорил Кончар, оседлывая табурет и вынимая из кармана сигареты. — Я к тебе как к человеку пришел, потому что мне твою просьбу передали, а ты, долгополый, опять мозги мне клюешь!

— А я тебя не звал, — огрызнулся батюшка. — Мне бритва нужна, а не ты, идол языческий.

Кончар легко пропустил оскорбление мимо ушей — возможно, потому, что считал его вовсе не оскорблением, а чем-то вроде официального титула или, на худой конец, научного определения своего статуса в здешнем обществе.

— Бритву устроить можно, — сказал он. — Только сначала ты мне скажешь, для чего она тебе понадобилась.

— Фокусы показывать! — язвительно произнес отец Михаил. — Кипятильник из нее сделать! Ну что за дурацкий вопрос — для чего бритва? Бриться!

— Бриться, — повторил Кончар с некоторым сомнением. — Это хорошо, что бриться. А то мало ли… Может, ты себе вены решил вскрыть.

— Вот уж не дождешься!

— А может, и не себе, — спокойно продолжал Кончар. — Только это у тебя не получится, даже не мечтай. В руках умелого человека бритва, конечно, тоже оружие, но, чтобы им воспользоваться, нужен как минимум фактор внезапности. А этого фактора у тебя не будет, не надейся.

— Дурак ты, — сказал батюшка, — ей-богу, дурак! Что ты все какие-то страсти выдумываешь? По привычке, что ли? Фактор внезапности… Я ж не один из твоих душегубов, чтоб живых людей бритвой полосовать! Да и какой из меня сейчас вояка? Жив остался, и на том спасибо Господу Богу. Куда мне, калеке, в драку лезть? Даже смерти геройской не получится, один только срам — дадут по шее и обратно в кровать уложат, вот и весь мой крестовый поход…

— Не очень-то ты на калеку похож, — с сомнением проговорил Кончар, заставив батюшку слегка похолодеть. — Надо бы на раны твои взглянуть, есть у меня подозрение, что ты, братец, в симулянты метишь… Но это успеется, недосуг мне сейчас. Да и ни к чему, наверное. Так, говоришь, побриться решил? С чего бы это? Ведь у вас, долгополых, борода вроде униформы!

— А ты что же, никогда сапоги на ночь не снимаешь? — спросил батюшка. — Так и спишь в шкуре своей вонючей, в сапогах, с пистолетом на пузе и с автоматом в обнимку? Ты посмотри, сколько я тут у тебя без дела валяюсь! За это время две бороды можно было отрастить! Прихожан моих тут нет, службы я не отправляю, так что униформа мне вроде ни к чему. А с бородой и колко, и вообще… Я уж сколько дней в бане-то не был! Все лежу и жду, когда там, в бороде, звери заведутся, аки в дремучем лесу… А когда чего-нибудь в этом роде ждешь, сам понимаешь, мерещиться начинает, будто они уж там — бегают, скачут, плодятся…

Кончар расхохотался и закашлялся, поперхнувшись сигаретным дымом.

— Ну, поп, с чувством юмора у тебя полный порядок!

— Да какой уж тут юмор, — напуская на себя угрюмость, возразил отец Михаил. — Тебя бы на мое место, вот бы ты посмеялся!

— Ладно, — утирая тыльной стороной ладони слегка заслезившиеся от кашля глаза, сказал Кончар, — леший с ним, с юмором. Насчет насекомых ты, конечно, загнул. Чудится мне, что есть тут какая-то иная причина. А? Правильно я угадал?

Угадал он правильно, причина была. Поглядев на него внимательно, отец Михаил понял: этому великану зачем-то очень нужно, чтобы его решение сбрить бороду было принято не просто так, из-за каких-то там воображаемых насекомых, а по иным, гораздо более глубоким мотивам. «Хорошо, сын мой, — подумал отец Михаил с веселой злостью. — Я еще в армии, по первому году еще, таким, как ты, лапшу на уши вешал. Хочешь послушать, зачем я побриться решил? Ну, слушай!»

— Да какая там причина, — вяло отмахнулся он и демонстративно, с шумом поскреб в бороде всей пятерней. — Дань моде, скажем так. Точнее, стадному инстинкту. Все кругом бритые, один я с бородой. Неловко как-то, что ли…

— Хм, — сказал Кончар. — А в Сплавном ловко было?

— А ты не путай Божий дар с яичницей, — строго сказал батюшка. — В Сплавном я священник, уважаемый человек, там все знают, что борода мне по штатному расписанию положена, и никто на нее косо не смотрит. А тут даже девка эта, как ее, Синица, что ли?.. Так даже она, как глянет на меня, в кулак хихикать начинает.

Кончар характерным жестом потер подбородок и опять с сомнением поглядел на отца Михаила.

— Комплексуешь то есть, — сказал он недоверчиво. — Что-то на тебя это не очень похоже. А, борода? Крутишь ты чего-то, недоговариваешь. Синицы он стесняется… перед Гнусом ему, видите ли, неловко. Кому ты, долгополый, мозги керосинишь? Давай колись до конца, раз уж начал!

— А ты кто такой, чтоб я перед тобой душу наизнанку выворачивал? — огрызнулся отец Михаил.

— А что, есть другие кандидатуры? — с мягкой насмешкой удивился Кончар.

Тут он был прав. Кроме него да, пожалуй, Синицы, поговорить по душам отцу Михаилу здесь было не с кем. Батюшка вдруг с внезапной грустью осознал, что поговорить по душам ему не с кем уже очень давно — с тех пор, как окончил семинарию, а может, и раньше. В семинарии ведь, между прочим, тоже разный народ попадается, и таких, как отец Михаил, кто туда за правдой, по убеждению пришел, там вовсе не сто процентов. Есть и такие, кто на легкий хлеб, на почет да уважение позарился, и такие, у кого на уме одна карьера. А карьерист — он везде карьерист, и в церкви тоже. И действуют они всегда одними и теми же методами, и откровенничать в их присутствии — значит рыть себе глубоченную яму.

А взять армию? Стукач — он и в Африке стукач, а сволочь и на полюсе сволочью остается. Даже там, в Чечне, под пулями, всяких хватало, и с товарищами своими отец Михаил не очень-то откровенничал. Поддержать компанию, насладиться дружелюбным человеческим теплом и своего тепла частичку отдать взамен — это да, этого было сколько угодно. А так, чтобы по душам, до самого донышка… Нет, не было этого, не было никогда и ни с кем — потому, наверное, что до дна души своей отец Михаил сам сроду не добирался, что там лежит, не ведал и, какими словами описать смутные свои чаянья и тревоги, понятия не имел. Да так оно, видать, и у всех; человек ведь от природы одинок — одиноким рождается, одиноким и помирает…

Настроив себя таким образом на грустный, лирический лад (по системе Станиславского другие тут не годились), отец Михаил вздохнул и сказал:

— И то верно. Да только и ты меня пойми: неприятно мне такое говорить, да еще кому — тебе!

В глазах Кончара что-то мелькнуло — уж не радость ли? Казалось, он догадывается, о чем хочет поведать ему священник, и вполне этим доволен. Ну, еще бы! Ведь батюшка как раз и вознамерился сказать то, чего от него ждали, чего добивались все эти дни, — сказать в конечном счете, что усомнился в вере.

В глубине души он побаивался, что Господь ему этих слов не простит, но надеялся все же, что там, наверху, разберутся, что к чему, и сумеют отделить злаки от плевел. Не для себя же он старается, в конце-то концов, не свою шкуру спасает! И потом, какое это имеет значение? Дело надо делать, а кто куда за свои дела отправится — в ад ли, в рай, — это не отцу Михаилу решать, и судить об этом не ему.

— А ты попробуй, — вкрадчиво предложил Кончар. — Я смеяться не стану, не бойся. Я тебе уже говорил, что сильных противников уважаю. И тех, кто проигрывать умеет, тоже уважаю. Это, брат, жизнь так устроена: проигрывать не умеешь — не садись играть.