Раннее майское утро. Еще свежо, но тугие и острые лезвия солнечных лучей уже прорезали сизую дымку, в которой золотятся по горизонту купола московских старых соборов. Еще пустынно на улицах, еще редки машины, но уже остро ощутима необыденность только что родившегося дня. Печать ее на всем. И на бликах, что играют в звеньях рано распахнутых окон, и на улыбке дворника, резво размахивающего метлой на асфальтовом пятачке, возле арки высотного дома, и в трубном сигнале машины, круто развернувшейся рядом.

Из машины неторопливо выбрался и, хлопнув дверцей, на минуту замер, словно увидев что-то неожиданное, высокий пожилой генерал. Он медленно направился к подъезду и, остановившись возле дворника, протянул ему руку:

— С праздником, батя!

Дворник вытянулся перед генералом во фронт, пристукнул озорно каблуками, и звякнули серебром на его груди медали.

Из подъезда спешили наперегонки к генералу двое военных. Все трое обнялись и так, не разнимая рук, двинулись к дому.

А через час уже Москвы не узнать. Майская Москва зеленела, шелестела первой листвой. И не только первые нежные листья тополей и лип отливали изумрудной свежестью. Зеленели повсюду, выделяясь на голубом, синем, алом, мундиры военных. И на все столичные вокзалы прибывали и прибывали зеленые составы, на летные поля всех аэропортов приземлялись сияющие огромные лайнеры, и выходили из них военные и штатские и обнажали головы под теплым московским солнцем, жарко и празднично золотившим их боевые ордена и медали.

Если взглянуть на сквер у Большого театра с высоты — ну, скажем, с крыши гостиницы «Москва» или «Метрополь», — он покажется громадным букетом, гигантским кустом белых хризантем. Там внизу, в сквере, не осталось ни одной веточки сирени или яблони, где бы не был укреплен белый листок бумаги. Эти белые флажки трепещут на легком ветру, и розовым пламенем отсвечивают в них знамена. Что же это за письмена колышутся на ветвях? Кому адресованы эти послания?

А вокруг — они. Таманцы, кантемировцы, пехота и танкисты, моряки и хозяева беспощадных «катюш», летчики и партизаны. Гвардейцы, герои, кавалеры орденов… И это человеческое море кипит, волнуется, звенит, и вряд ли найдется сила, чтобы усмирить его, утихомирить, приглушить.

Женщина, встав на скамейку, возвысившись над головами, машет, машет рукой. Седые волосы выбились из-под тонкого платка, она сорвала его и, зажав крепко в руке, машет, а голос ее звучит высоко и пронзительно:

— Девчонки! Аэростатчицы! Девочки-и-и! — И голос ее сорвался вдруг, и она словно онемела на мгновенье, но кто-то уже пробивается к ней через стену людей, кто-то машет букетом пунцовых тюльпанов…

А рядом взлетела вдруг над головами яростная трель лихой трехрядки. И вышла в круг другая женщина, худенькая, какая-то невесомая вся, и, если бы не частые морщинки возле глаз и на лбу, можно было бы принять ее за девушку, за девчонку-подростка. А она стукнула каблуком об асфальт, будто выстрелила, и засеменила ногами, рванулась птицей и поплыла под заливистый перебор гармони.

— Зойка-артистка из Москворецкого ДК, — сказал кто-то тихо. — Вот так же плясала нам у Волоколамска, под «мессерами». Контузило ее там…

А женщина плясала в каком-то исступлении. Гармонист уже и раз и два четко выводил концовку, а она взмахивала рукой и снова шла, шла по кругу, и казалось, танцу ее нет конца, нет начала, что длится он уже невесть сколько времени и никто не может остановить его. Но вот навстречу ей выбежал матрос, пристукнул призывно ногами, прошелся вперед и в сторону, обежал в пляске круг, а она остановилась в изнеможении и, когда он поравнялся с ней, уткнулась ему в грудь, обняла и не сдержала рыданий…

А на фасаде Большого театра ярчайшим заревом полыхало громадное полотнище с изображением ордена Победы и огненной цифры 35. Люди между колонн стояли тесно. Группы сменяли одна другую, народ прибывал, словно стаи птиц слетались сюда на свой большой, важный совет.

Водоворот праздничной стихии вынес к колоннам Большого и автора этих строк. Я стою возле самой крайней, первой колонны со стороны ЦУМа. Рядом со мной невысокий худощавый полковник с обильной сединой в гладко причесанных волосах, на парадном мундире его наград не сосчитать. Тяжеловато небось полковнику — под стать богатырям русским, носившим когда-то кольчугу. Да ничего — груз этот счастливый, благодарный груз.

— Как думаешь, Коль, подойдут? — спрашивает державшая под руку его женщина, тоже невысокая, вровень полковнику, в нарядном кримпленовом костюме, на лацкане которого светится медаль «За отвагу».

— Что это вы, товарищ сержант, паникуете? — шутливо укоряет ее стройный, спортивного склада мужчина, с лукавой светлой усмешкой, будто давно уже устоявшейся на его лице. — Самое главное — прибыл ваш покорный слуга! — стукнул он себя в грудь, да так, что зазвенели, встряхнувшись на его пиджаке, многочисленные медали.

— Тебе-то что, Андрей, — от Ленинграда сюда рукой подать, а с Урала да с Киева как?..

— То-то он тридцать лет не показывался… — заметил полковник, пристально всматриваясь в мелькающие перед ним лица.

— Ну полно, полно, братцы, я ведь только в этом году отыскал вас…

И они ждут. Ждут своих друзей-однополчан. Своих бывших начальников и подчиненных, командиров и рядовых, с кем прошагали в ногу фронтовой дорогой, длиною в четыре года. Они дождутся. Дождутся уральцев и киевлян, воронежцев. Придут москвичи. Но это будет чуть позднее. А пока…

— Товарищ полковник, — обращаюсь я не слишком уверенно. — Не смогли бы вы, все вместе, уделить мне немного времени…

— А это смотря где вы воевали и в каких войсках! — перебивает меня веселый ленинградец.

— Служил в авиации, в мирное время… — я представляюсь и объясняю причину своего нескромного «вторжения» в их компанию.

— Вряд ли можно рассказать о чем-то важном и интересном на ходу, — говорит полковник. — Да сейчас просто и сосредоточиться трудно.

— А вы присоединяйтесь к нам, — тут же выручает меня находчивый ленинградец. — И все будет о’кэй, как говорили наши союзники тридцать пять лет назад — в День Победы.

— Конечно, присоединяйтесь, — улыбается женщина. — Я думаю, мы проголосуем единогласно.

— Моя резолюция положительная, — подводит черту полковник.

Так я познакомился с ними — с полковником Филатовым, бывшим помощником начальника оперативного отдела дивизии, Андреем Ротгольцем, капитаном запаса, в прошлом командиром разведроты и переводчиком и Александрой Однолько, сержантом запаса, когда-то полковой связисткой. Познакомился и с их фронтовыми друзьями — полковником в отставке Петром Ивановичем Домашевым, прошедшим войну в должности начальника оперативного отдела дивизии, с Героем Советского Союза капитаном запаса Алексеем Барвинским, в прошлом командиром батареи, старшиной запаса Леонидом Марковичем Эйдельсом, воевавшим бронебойщиком, бывшими сестрами медсанбата Еленой Микушиной, Александрой Ореховой и Ниной Шадриной. А воевали они все вместе в 237-й стрелковой, знаменитой Пирятинской Краснознаменной орденов Суворова и Богдана Хмельницкого дивизии 4-го Украинского фронта.

А потом было шумное застолье. Было веселье и смех, воспоминания, и улыбки, и слезы… Много радости от долгожданной встречи и неутешная грусть — за столом далеко не все, кто шел той длинной дорогой фронтов. Я не предполагал, что у меня будет еще много встреч с этими людьми. Что задуманное интервью, разговор с ветеранами войны превратится в эту непридуманную повесть. И если она состоялась, то только благодаря моим встречам со скромными и героическими людьми, солдатами боевой гвардейской дивизии. Им я и посвящаю свою повесть. Им и их друзьям, которые не смогли прийти на эту встречу, потому что остались в снегах под Воронежем, в горах Закарпатья, в Венгрии и под Берлином. Тем, что, умирая, передавали эстафету Победы живым, и тем, что донесли эту эстафету до поверженного Берлина.