— Иннокентий Егорович… — остановил его лейтенант. — Я ведь к вам по делу.
Старик насторожился, помрачнел.
— Так-так… Что же, готов вас выслушать внимательно. Присядем, однако, в ногах, говорят, нет ее, правды-то. Вот сюда, прошу вас, — он указал на небольшое, обитое старинным бархатом кресло, сам сел рядом.
Лейтенант присел на краешек кресла и достал из планшета несколько листков бумаги, исписанных крупным косым почерком.
— Жалоба на вас, Иннокентий Егорович, — сухо проговорил он, вытаскивая из-под канцелярской скрепки один из листков. — Шумно, говорят, у вас в квартире. Молодежь вечерами собирается, пьянствуют, песни распевают, безобразничают…
— Ах, Маша, Маша… — сокрушенно покачал головой старик. — Не удержалась-таки, донесла…
— Что значит — донесла? Вот у меня письменное заявление, написанное по форме. «Двадцать третьего февраля, первого и пятого марта имело местом быть в данной квартире са… са-бан-туй…» — медленно зачитал лейтенант с листа.
— Ах, да какая разница. Дело, знаете ли, в сути, а не в форме. Утрирует она, вот что я вам скажу…
— Как это?
— Ну… преувеличивает. Не скрою, что же, бывает у меня молодежь, да… и в указанные даты, вероятно, были ребята…
Старик явно расстроился, заволновался, долго не мог разжечь маленькую свою вересковую трубочку, а раскурив, глубоко затянулся и, склонив голову, уставился в пол.
— Иннокентий Егорович… — прервал лейтенант тягостное молчание. — Но ведь они пьют у вас! И какое уж тут преувеличение, вон, как говорится, и вещественное доказательство, — кивнул он на сетку с посудой.
— Да, уважаемый… — старик поднял голову, рука его с зажатой трубкой легонько подрагивала. — Не скрою — и это случается. Но ведь лучше здесь, чем в подворотне…
— Вы что же, и сами… — лейтенант осекся, подыскивая подходящее слово, но старик перебил его:
— Лет двадцать уже не пригублял. Последний раз выпил, когда наш человек на орбите оказался — Юрочка. Ну а прежде… кто ж ее обходил?..
— И все-таки, Иннокентий Егорович, — лейтенант обескураженно развел руками. — У вас здесь выпивают, шумят… Трудно и предположить такое. Человек вы представительный…
— Молодой человек! — старик резко поднялся с кресла. — Я стар и мудр, как… вон та дырявая калоша, — кивнул он на обувь под вешалкой. — А вы меня воспитываете! Могу себе представить, что будет, если я начну вас поучать и объяснять, как надо и как не надо…
— Да успокойтесь вы, Иннокентий Егорович, — лейтенант встал, убирая бумаги, щелкнул планшетом. — Я для того и пришел, чтобы разобраться во всем.
— Да, да… простите. И сидите, сидите, пожалуйста… Я попробую вам объяснить.
Старик подошел к занавеске, постоял, помолчал, глядя в окно, точно вспомнив о чем-то, покачал головой.
— Ах, Маша, Маша, — повторил он, повернувшись к лейтенанту, — ну чисто ребенок. Дитя природы. А ведь дружила со мной поначалу, дня не было, чтоб не зашла. То прибраться, бывало, поможет, то картошки с рынка подбросит ведерко, она и там убирала по совместительству. Ну, я, как мог, старался ее отблагодарить. Денег не брала ни в какую, принципиальная…
Лейтенант достал пачку «Шипки», надорвал целлофановую обертку. Старик будто бы обрадовался даже этому, взял с подоконника массивную хрустальную пепельницу, поставил на пол, возле ног лейтенанта.
— Курите, курите… а может, все-таки кофейку?..
— Да нет, благодарю вас.
— Муж у нее крепко выпивал, — продолжал старик. — Шофером работал, где-то тут на базе, неподалеку. До чего дошел: вещи даже стал потаскивать из дому. Ну, она, правда, и поколачивала его порой, и вещи под замком от него да по знакомым держала. Не помогало, даже зуб свой золотой собственноручно выдернул и в ломбард снес. Это она все со мной делилась прежде. А когда забрали его на принудительное лечение, тут она и взъярилась на весь свет. А пуще всего почему-то на меня. И почему — не могу взять в толк? Помочь я ей ничем не мог, но ведь и худа никогда не делал…
— Иннокентий Егорович, а вы что же, одинок, один, простите? Без родни?..
— Как вам сказать… Одинок… слово какое-то, смотря как его толковать. Ребят моих, Пашку с Мишкой, война не пощадила, две сестры в Ленинграде… в блокаду не выжили. Так что на мне сабуровский род кончается, в этом смысле — да, одинок. Ну а жена… вот завтра десять лет будет, как и ее не стало…
— Виноват… — лейтенант снова поднялся. Скрипнув сапогами, осторожно отступил от кресла, стараясь не задеть пепельницу. — Я зайду в другой раз.
— Э, нет, — возразил старик. — Раз уж пришли, не спешите… И знаете что, я, пожалуй, вас не послушаю, оставлю одного на несколько минут. Посмотрите журналы пока, газеты, во-он на тумбочке свежие.
Бережно повесив на плечики пальто в прихожей, старик прошел в кухню.
…Через несколько минут они сидели на кухне. Из высокого фаянсового кофейника старик разлил по чашкам черный дымящийся кофе. Лейтенант, вертя на блюдечке маленькую голубую чашку, осматривался. Даже на кухне старик ухитрился пристроить застекленные книжные стеллажи. Под стеллажами, рядом с холодильником, примостилась маленькая складная софа.
— …верно, в общем-то пошумели они у меня пару раз. Особенно, знаете, песни эти их, гортанные какие-то, с надрывом, манерные. Никак не могу привыкнуть к этому. И, вы знаете, переспорить их ну практически никак невозможно, а уж перепеть — куда там! Да вы что же не пьете-то?
— Горячо что-то. Я из блюдца попробую…
— Конечно-конечно, как удобнее, так и пейте, не стесняйтесь только. Вот сахар, сухарики… И все же, знаете, порой мне удаются маленькие победы. Вот, скажем, последний раз… Ну, Софокла я им читал, не слушали, делали вид только, мерзавцы. А вот после «Короля Лира» девчонка эта, Лялька, навзрыд плакала. Курит и плачет… Ну а особенно — стихи. Стихи, я вам скажу, это гигантская сила. Выражение красоты, поэзии жизни. Нет, я не ради игры слов это говорю — именно красоты и поэзии жизни нашей. И вот что обидно, замечу вам: порою такое ощущение, что в школе им ни Пушкина, ни Тютчева не читали. Слу-ушают… Ах ты ж, простите вы меня, старого, про молоко-то забыл… — Старик, привстав с маленькой кухонной табуретки, взял с подоконника пакет с молоком.
— Так попрохладнее будет, и в блюдце не надо переливать. Попробуйте так… О чем же я вам?.. Да… победы маленькие. Ну, победы не победы, а все же… Вот, скажем, парень один. И выпить его все тянуло больше других, и пошуметь. А тут намедни протянул я руну вот к этой полке, достал томик стихов, стал читать. И парень этот отставил стакан и не притронулся к нему весь вечер. А потом, когда проводил я их, вернулся, минут через двадцать позвонил. «Дай, — говорит, — дядя Кеша, стихи переписать про звезду…» Я оторопел сначала на минуту, потом отдал ему книжку. Бери, говорю, насовсем, береги только, храни. Жалко было отдавать, не скрою, книжка-то всю войну была при мне, да рука не поднялась отказать… — старик вздохнул, склонившись над чашкой.
— Скажите, а что же это за стихи такие… про звезду? — лейтенант звякнул чашкой о блюдце, отодвигая ее от себя.
— Стихи-то?.. Если интересуетесь, послушайте.
Старик отпил глоток уже остывшего кофе и прочитал мягким грудным голосом, чуть-чуть нараспев:
Среди миров, и мерцании светил
Одной Звезды я повторяю имя…
Не потому, чтоб я Ее любил,
А потому, что я томлюсь с другими,
И если мне сомненье тяжело,
Я у Нее одной молю ответа,
Не потому, что от Нее светло,
А потому, что с ней не надо света.
Лейтенант поспешно прикурил сигарету, глубоко затянулся дымом.
— Иннокентий Егорович, вы простите меня, полюбопытствовать хочу… Вы прежде, до пенсии-то, в театре работали?..
Старик ответил не сразу. Медленно раскурил трубку, подвинул лейтенанту пепельницу, отставил на край стола кофейник.
