— Нету, дяденько доктур, никто не болет, — обычно докладывал он. Или в лучшем случае: — Тетенька Маланья Сударкина на той неделе животом маялась, дак прошло все.
— Ну-ка, веди меня к этой Маланье, — хватался Александр Дмитриевич за локоть мальчишки.
— Дак в поле ж она, на току…
Александр Дмитриевич и сам не раз и не два обошел два порядка похожих друг на друга, крепких осанистых домов-пятистенок. На редкой завалинке можно было увидеть млеющего на солнце старичка. Даже детей не видно и не слышно. Все в поле. Страда.
Он уже не ждал никого и заготовил впрок отчет о своей практике, уместившийся на половине страницы. И вдруг… Был знойный, каленый полдень, тишина. Все живое от жары, от пекла попряталось по своим щелям. Все замерло. Александр Дмитриевич стоял посреди кабинета, смотрел на окно и дивился этому остановившемуся, точно в стоп-кадре, мгновенью. Раздался негромкий стук в дверь, тут же она распахнулась, впустив в кабинет волну жаркого воздуха, и перед ним предстал высокий, в паутине темных глубоких морщин сивый дед. Александр Дмитриевич растерялся, еще не веря своему счастью. А дед поставил в угол у порога посох и поклонился. Александр Дмитриевич выдвинул стул, взяв деда под руку, усадил его, присел сам напротив.
— Слушаю вас, дедушка.
— А ты записывай, записывай, как положено…
Александр Дмитриевич машинально выдвинул на середину стола стопку серых бланков — историй болезней.
— Фамилия, имя?..
— Чего баишь?
— Зовут как?
— А-а… Тит я, Тит, значит. Прокопов сын…
Дед хитровато всматривался в Александра Дмитриевича серовато-зелеными блестящими глазками.
— Что беспокоит вас?
Старик недоуменно пожал плечами.
— На что жалуетесь, что болит?
— Эта… как ее, лихоманка. Трясет, вишь, как проснусь, так трясет. И чих берет по утрам, чихнешь, аж в пятки отдает.
— Раздевайтесь, снимайте рубашку.
Дед боязливо покосился на Александра Дмитриевича, но приказание выполнил, стянул с себя линялую и штопаную рубаху-косоворотку.
Александр Дмитриевич приложил к его груди фонендоскоп, послушал сердце, дыхание. Сердце старика билось четко и ровно, как метроном. Давление оказалось прекрасным, как у ребенка.
— Болели чем прежде? — спросил Александр Дмитриевич, записывая результаты обследования в историю болезни.
— Бог миловал, сынок.
— Так-таки и ничем?
— Заговоренный был с младенчества. От пули, от дурного глаза…
— А сколько лет вам? — спохватился Александр Дмитриевич, заметив пробел во второй графе.
— Лет-то? Дак… в рекруты попал двадцати годков в японскую, вот и считай.
Александру Дмитриевичу очень уж не хотелось отпускать старика, хотя он и поставил последнюю точку в анамнезе, и он спросил первое попавшееся, лишь бы продлить разговор:
— А родственники за границей есть?
— А как же. В этой, как ее… в Фергане. Сын у меня там с семьей…
Александр Дмитриевич улыбнулся.
— А ты, мил человек, Петяшке-то верно крючков привезешь или так, к слову сказал?
— Эт-то какому Петяшке? — Александр Дмитриевич, багровея, медленно поднимался из-за стола.
— Дак Петьке, внучка моего последышу. Посулил, говорит, крючков-от дохтур…
Александр Дмитриевич быстро вышел за дверь, в помещение маленькой аптечки, прислонился головой к стене и дал волю смеху. Вернувшись в кабинет, строго спросил старика:
— Ну, Тит Прокопыч, признавайся, придумал насчет лихоманки-то своей, сочинил?
Старик, уличенный, как мальчишка, потупился, опустив голову, уставился в щербатую щель между половиц. Затем, помолчав, облизал губы и выдохнул, не поднимая головы:
— Взял грех на душу, попутал бес. А все Петяшка, лихоманка его забери…
Александр Дмитриевич открыл стеклянный шкаф, достал из него небольшую колбу, налив в мензурку бесцветной жидкости, разбавил водой и протянул старику.
— Выпей-ка, дед…
Старик зажмурил глаза и замахал на Александра Дмитриевича костлявой своей рукой. Потом приоткрыл вдруг один глаз и заинтересованно посмотрел им на мензурку. Александр Дмитриевич приблизился.
— Выпей-выпей, Тит Прокопыч, не бойся…
Рука старика нерешительно протянулась к мензурке, приняв ее, поднесла к носу и тут же в одно мгновенье опрокинула в рот.
— Кх-хах! Вот это по-нашему…
— Запить водой надо.
— Ни-ни, так оно… чувствительней.
Через минуту дед разговорился. Александр Дмитриевич узнал, что он участник трех войн, что имеет два Георгиевских креста и в гражданскую войну один из первых получил награду от Советской власти. Что же касается Великой Отечественной, то тут, по его словам, ему крепко не повезло: «Наложили бронь по возрасту», и все четыре года он был уполномоченным по хлебу, но медаль в конце войны все же получил. Многое узнал Александр Дмитриевич и о жизни села, об односельчанах, из которых не меньше половины носили фамилию Соболевы — такую же, как у деда.
От второй рюмки старик отказался, пояснив, что с молодых лет всегда знал свою норму.
Через час Александр Дмитриевич был в поле. И в тот же день уже вправлял привычный вывих бедра комбайнеру. С тех пор каждое утро он отправлялся за колхозниками на полевой стан. Привыкли к нему быстро. Если не было больных, он вставал за копнитель, а то садился и за штурвал комбайна, как когда-то на целине. Были и вывихи еще за время страды, и переломы, и преждевременные роды, и разное другое, чего теперь уже ко упомнить…
* * *
День Победы в этом году выдался солнечным, но ветреным. Ветер отчаянно трепал транспаранты и флаги, тугая материя хлопала по ветру, точно салютуя праздничному дню приглушенными выстрелами.
Александр Дмитриевич стоял возле памятника Пушкину. Стоял и смотрел на людей. Сегодня под памятником встречались не влюбленные. Пришли сюда бывшие солдаты. Все меньше и меньше их, выстоявших войну, битву. Александр Дмитриевич смотрел в их смуглые лица, перечеркнутые глубокими морщинами и шрамами, в ясные, счастливые глаза.
Вскоре был заполнен почти весь сквер за памятником и заняты скамейки. Люди сбивались в кучки, в группы, и все это пребывало в движении, одни лица сменяли другие, компании убывали, но тут же образовывались на их месте новые, где стихийно, а где, как заметил Александр Дмитриевич, под незримым знаком какой-то особой, которую не назовешь ни родственной, ни просто дружеской, близости. Александр Дмитриевич наблюдал за троими, что стояли в нескольких метрах от него, у кромки тротуара. Пожилой подполковник, судя по околышу фуражки, по козырьку, отставник, и двое в цивильной одежде, седые, низкорослые, чем-то похожие друг на друга, обнялись все втроем, замкнув собой невидимый треугольник, и легонько покачиваются, будто дружно напевая что-то вполголоса. Александр Дмитриевич отвлекся на мгновенье, прикуривая сигарету, а когда снова посмотрел на них, в глазах у него вдруг раздвоилось: к троице присоединились еще один подполковник и еще двое в штатском, тоже оба седые. Тут же к ним прибился еще один, сухощавый, со скуластым темным лицом, показавшимся чем-то знакомым Александру Дмитриевичу, с двумя орденами Славы на груди. Шестерка мгновенно взяла его в кольцо, и через секунду-другую он был в воздухе. Троекратно подбросив довольно высоко орденоносца, друзья бережно поставили его на ноги и отставник-подполковник крепко обнял его и расцеловал.
Текли минуты, Александр Дмитриевич не сводил глаз с разросшейся компании во главе с подполковниками и человеком со «Славами» на груди и все пытался припомнить, где мог видеть его. А тот, вразвалочку обойдя друзей, которых было уже не менее полутора десятка, остановился вдруг, многозначительно и зычно кашлянул, отчего все сразу же замерли, и отдал какие-то команды, что-то наподобие «справа по одному» — Александр Дмитриевич не слышал, он мучительно вспоминал. Группа ветеранов моментально, в считанные секунды образовала четкий ровный строй в две шеренги, орденоносец встал чуть в стороне от строя, повернувшись к Александру Дмитриевичу левой щекой, и показал глубокий шрам, рассекший скулу сверху вниз. Александр Дмитриевич сразу же узнал его, удивившись простоте разгадки, и расслабился.
