— Последний раз повторяю!

— И чего ты ко мне пристала? Чего? Ну скажи на милость, — взмолилась Женька, но все же встала и нехотя побрела за Антониной.

В тамбуре их вагона маячил с папироской заспанный отставник в помятой пижаме.

— Тяжело? — участливо спросил он, отстраняясь от двери.

«Свидетелей еще не хватало! — подумала с неприязнью Антонина. — Теперь бы Муллоджанову в самый раз объявиться».

— Ложись, — строго приказала она Женьке, доведя до купе, — ложись и спи!

— Тонь, — позвала жалобно Женька, шаря рукой по полке. — Не сердись, слышишь. Тонь, ну чего молчишь?

Антонина ничего не ответила. «Ну, не дрянь ли Женька? И выдаст же им теперь Муллоджанов. По первое число выдаст».

Антонина устало опустилась на скамейку. Не было, как говорится, печали. Теперь расхлебывай. Она привычно взглянула на щит. Там все было в норме. Чтобы лишний раз убедиться в этом, нажала сигнал. Заливистый звонок подтвердил надежность букс. Прислушалась к стуку колес, — кажется, тоже в порядке. Хорошо, хоть состав «не подковала». При срыве стоп-крана, такое случается. Она снова взглянула в окно. Чернота полей и неба усилили подступившую тоску.

В пятнадцать часов к воротам училища подали вездеходы. Курсанты третьего и пятого взводов, ежившиеся на холоде — здесь в проулке ветер был особенно резок и колок, — тотчас попрыгали в машины и поехали на стрельбище. Третий и пятый взводы были давними соперниками. И в одном, и в другом водились отличные стрелки. Когда училищу приходилось выставлять команду на окружные соревнования, как правило, комплектовалась она из ребят третьего и пятого взводов, не без основания считавшимися самыми меткими в училище.

Слава третьего держалась на взводном Якушеве и курсанте Родине. Якушев слыл виртуозом в стрельбе из пистолета, хотя лишь в училище впервые взял его в руки. Якушев любил прибедняться. Почти перед каждыми стрельбами говорил, что не в форме, а приехав на стрельбище, каждую пулю вбивал в яблочко.

Вот и сейчас он сидел рядом с Родиным и пел свою старую, набившую оскомину песенку, что сегодня будет наверняка мазать. Родин слушал без интереса.

— Э, да я вижу, ты нынче не в духе! — сказал Якушев и отвернулся с обидой. — Парни, кто богат куревом?

— С чего бы это, взводный? — спросил смуглый Исмаилов.

— Для сугрева, — ответил Якушев, неуклюже возясь в пачке «Шипки», протянутой Исмаиловым.

— Ну если так, — согласился Исмаилов, — я уж думал, что другое. Некоторые от волнения курят. А отрицательные эмоции, сам понимаешь, нашему брату вредны. Первым делом, как говорится, самолеты…

Родин, поеживаясь от резковатого ветра, прорывавшегося под тент вездехода, искоса поглядывал на Якушева. «Мало того что удачлив как черт, он еще и красив. Ему бы в оперетту, любовников играть», — с неприязнью думал Родин, вспоминая похождения Якушева в увольнениях, его знакомства с девчатами на улицах. Ему удавалось подцепить самую красивую девчонку, такую, к которой Родин, испытывая суеверный страх перед красивыми, никогда не отважился бы подойти. А он, Якушев, бесцеремонно брал ее крепко за локоть, нисколько не смущаясь первоначальным сопротивлением, и увлекал за собой, с достоинством вышагивая по улице. «И не боится ведь, — думал всякий раз с восхищением Алексей, — что встретит кого-либо из прежних подруг».

Как и в каждом городе, в Оренбурге было традиционное место вечерних прогулок. Прогуливались по главной улице Советской, на отрезке от Дома офицеров до памятника Чкалову на набережной, — и встретить старых знакомых было немудрено, но, видя, с каким нескрываемым интересом поглядывают встречные девчата на его товарища, Родин понимал, Якушев ничего не теряет. Не одна, так другая! Красивых девчат в городе, на удивление, было много. Вышагивая рядом с Якушевым, Родин под пытливыми женскими взглядами чувствовал себя неловко. Сам себе казался неуклюжим, мешковатым. Форма будто взята с чужого плеча.

Девчата, как правило, гуляли парами, Выбрав приглянувшуюся, Якушев кивал Родину: «Подрулим!» Не дожидаясь ответа, уверенно пристраивался к девчонкам.

«Надеюсь, не помешали», — спрашивал Якушев, радушно улыбаясь новым знакомым.

Сколько помнит Родин, все свои знакомства Якушев начинал именно с этой фразы. И то ли эта фраза, то ли обескураживающая улыбка взводного — действовали, как правило, безотказно. Какое-то время они шествовали подле подружек молча. Как догадывался Родин, это был испытанный, рассчитанный прием, дававший возможность девчатам оценить неназойливость, быть может, даже благородство незнакомцев.

Потом Якушев заводил какой-нибудь необязательный веселый треп, запросто переходил на «ты», а спустя каких-нибудь полчаса многозначительно подмигивал Родину, давая понять, что им необходимо разойтись.

Тут наступало самое трудное и мучительное для Родина. Он терялся, оставшись наедине с девчонкой. Все слова казались глупыми, неуместными. Он украдкой поглядывал на часы, торопя очередное, незадачливое свидание, ругая себя за то, что снова оказался на поводу у Якушева.

Алексея после очередной такой вылазки в город осенило: Якушев использует его в своих корыстных целях. Это неожиданное открытие вдруг уязвило самолюбие Алексея, и он решил: хватит, дудки. Пусть Якушев ищет себе другого ведомого. Надо будет — он сам познакомится с хорошей девчонкой.

И когда взводный в очередном увольнении предложил составить компанию, Родин отказался, сославшись на свои дела. Якушев, конечно, не поверил, стал уговаривать, но Алексей был тверд. С тем и разошлись на Советской. Не зная куда себя деть — билеты на ближайшие сеансы в кино были проданы, — он снова оказался на той же Советской, прошел ее всю до набережной и там заметил облокотившегося на парапет, скучающего Якушева. Взводный, похоже, пребывал в трансе. «Поскучай, дружок, поскучай», — усмехнулся Родин, поворачивая назад, чтобы ненароком не столкнуться с товарищем.

Вечером, в казарме, Якушев допытывался у Алексея, уж не обидел ли чем его.

Алексей ушел от ответа. Действительно, разве виноват взводный в том, что девчата проявляют к нему повышенный интерес? А в пару к себе он наверняка брал его из добрых побуждений, чтобы он, Алексей, поскорее переборол свою робость и несмелость перед девчатами. И, рассудив так, Родин испытал неловкость за всю ту нелепицу, что привиделась ему…

Якушев подымливал «Шипкой». Родин неосторожно подвинул ногу и снова почувствовал боль в колене. Надо было, конечно, обратиться к врачу, но не хотелось лишний раз марать карточку. Как и другие курсанты, он старательно избегал врачей. Еще, чего доброго, придерутся к ноге, отыщут что-нибудь такое, после чего и близко к самолету не подпустят. «Терпи, терпи», — приказал себе Родин, пытаясь размять ногу, закусывая губы. Боль была резкой, обжигающей. Вспомнил ту ночь, неудачный прыжок. Он явно погорячился. Надо бы поосторожней. Какие напуганные глаза были у проводницы. Старался вызвать в памяти ее лицо. «Пожалуй, ровесница или чуть моложе? Небольшого роста, русоволосая. Глаза? Да, какие у нее глаза? Серые? Нет, пожалуй, синие. Ну, конечно же, синие…»

Машины свернули с дороги, пошли тише, и Алексей догадался, что они подъезжают к стрельбищу. Он поправил автомат, нечаянно задев локтем взводного. Тот выжидающе вскинул широкие черные брови и, не дожидаясь ответа, неопределенно хмыкнул.

Вездеход остановился. Хлопнули дверцы кабины. Командир роты, капитан Васютин, краснолицый, крупногубый, заглянул в кузов и зычно крикнул:

— Вылезай!

Держа на вытянутой руке автоматы, курсанты лихо через борт прыгали на плотно утоптанный снег. Весело перекликались, разминали ноги. Чувствовалось всеобщее возбуждение. Стрельбы вносили разнообразие в курсантский быт, заставляли острее ощутить армейское бытие. Алексей всегда испытывал волнение: ведь в твоих руках — настоящее боевое оружие. Эта любовь к оружию, которая и определяет жизненный выбор многих парней, жила в Алексее Родине с давней поры, когда они, пацаны, понаделав из деревяшек пистолеты и винтовки, вели ожесточенные бои в лопухах, веря, что их деревянное оружие стреляет и убивает наповал. Сбитыми в кровь о камни и железки пальцами гордились как настоящими боевыми ранениями.