Алексей высвободил руку, обнял Антонину за шею, привлекая к себе. И она послушно положила голову ему на грудь, остро чувствуя запах его разгоряченного тела, слыша торопливый бег его сердца.

— Милая, славная, — шептал пересохшими от волнения губами он, жадно, ненасытно целуя ее волосы, щеки, глаза.

— Милая, славная, — торопливо приговаривал он, будто не зная других слов.

Она чувствовала легкий озноб его тела и, боясь впасть в этот сладостный дурман, нашедший на него, боясь за себя, за их обоих, слегка оттолкнула его.

— Не надо, Алеша, не надо…

Он резко сел, обхватив руками колени, уткнув в них лицо, стыдясь себя за минутную слабость.

Она провела рукой по его спутавшимся волосам:

— Ты мне ведь тоже нравишься. Слышишь, Алеша.

Он недоверчиво поднял на нее глаза.

— Очень. Честное слово.

Он снова потянулся к ней, но она быстро вскочила на ноги, одергивая собравшееся платье, протягивая ему руку.

Они возвращались в город под вечер. Пригородный поезд ушел, и Алексей с Антониной пошли на шоссе ловить «попутку». Был праздничный день, и ждать пришлось долго. Мимо проносились редкие машины частников, Алексей поднимал руку, но те даже не притормаживали. Они прождали добрый час, пока их не взял в свой ЗИЛ усатый пожилой шофер.

В кабине тихо потрескивал транзистор. Лилась тихая печальная музыка. Шофер молчал. Молчали и они, поддавшись его настроению, минорной музыке «Реквиема». Скорбно-торжественным голосом диктор объявил минуту молчания. «А ведь он воевал?» — подумал Алексей, заметив глубокий рваный шрам на правой кисти водителя. Лицо его было напряженно-сосредоточенным, на щеках обозначились резкие, глубокие морщины. Из транзистора снова возникла печальная мелодия.

Шофер высадил их за мостом через Урал. Алексей протянул ему рублевую бумажку, но тот отказался, долгим взглядом посмотрев на обоих, на охапку привезенных из степи тюльпанов.

— Если пойдете к огню, положите и за меня, — попросил он, не спеша, как бы в раздумье, прикрывая дверцу.

Сам того не ведая, он подсказал им, как поступить с цветами. На Кировской у почтамта они сели на «пятерку», которая шла до старого городского кладбища. Война обошла стороной город, но и тут, в тылу, она оставила о себе память могилами солдат, скончавшихся, в глубоком тылу, на госпитальных койках от ран, полученных на передовой. Эти могилы шли ровными рядами, вдоль кладбища. Солдаты словно продолжали нести свой бессменный караул, держа равнение на пламя Вечного огня, высоко и светло плескавшегося в бронзовой чаше. Плита у Вечного огня была сплошь завалена цветами — тут лежали гвоздики, каллы, розы. Но больше всего было тюльпанов, Алексей с Антониной положили свои цветы.

Накрапывал дождь, но люди не спешили расходиться, завороженно глядя на колеблющееся, живое пламя огня. Дождь стал сильнее, но люди, словно не замечая его, продолжали молча, сосредоточенно стоять. Сколько помнил себя Алексей — в этот день, на Девятое мая, всегда шел дождь. Природа скорбела с людьми, щедро проливая на братские могилы живую воду, которая словно бы могла пройти через толщу земли и воскресить, поднять павших…

Антонина прижалась к Алексею. Ее мокрые, пахнущие дождем волосы касались его плеча.

Подъехала белая «Волга». Открылась дверца, и вслед за долговязым женихом в строгом черном костюме выпорхнула невеста — совсем еще девчонка. По мостовой уже бежал, пузырясь и пенясь, широкий поток, и девчонка, приподняв край белого свадебного платья, в нерешительности остановилась перед ним, видимо жалея свои новенькие модные туфли, раздумывая, как ей быть. Но это была минутная заминка. Девчонка скинула туфли и, озорно оглядев стоявших у Вечного огня людей, пустилась босиком через лужу. Парень, спохватившись, подхватил девчонку на руки, вызвав своим решительным поступком улыбки незнакомых людей, которые одобряли их, молодых, приехавших в свой важный и торжественный час сюда, к Вечному огню.

Алексей с Антониной успели промокнуть до нитки, пока добрались до гостиницы. Переодевшись в сухое, она дала ему простыню и тоном, не терпящим возражения, приказала обернуться в нее, сняв мокрую одежду. Он нехотя повиновался. И она, оставив его одного, ушла сушить утюгом его мокрую форму.

На краю карниза сидел все тот же турман, взъерошенный, мокрый от дождя.

— Привет! — Алексей радостно, как старому знакомому, постучал ему в стекло. Голубь разлепил дремотные глаза. Но с места не тронулся. Алексей отыскал под газетой на столе хлеб, покрошил его и, осторожно приоткрыв раму, высыпал голубю. Тот, оживившись, принялся торопливо клевать, роняя из-за излишней поспешности куски вниз.

Пришла Антонина, принесла успевшую просохнуть, слегка отдававшую паром одежду. Он облачился в форму, взял под козырек. На него нашло дурачество. Она охотно поддерживала его шутки.

Они допили оставшееся с прошлого раза вино, Антонина сходила в буфет за чаем. Говорили о разном, несущественном.

Он не выпускал ее руку из своей, прислушиваясь к шуму дождя, думая о том, что их счастливые минуты так же торопливы и быстротечны, как эти дождевые капли.

— Но тебе пора! — Антонина встряхнула его руку. — Хотя, честно говоря, мне не хочется, чтобы ты уходил.

— А я и не пойду.

Алексей встал, притянул ее к себе, пытаясь поцеловать в губы.

Она отстранилась, отошла к окну.

— Антонина.

Она молчала. Алексей подошел к ней, обнял за плечи.

— Антонина. Я же люблю тебя. Люблю. Понимаешь.

— Ради бога, не говори так.

Она торопливо обернулась к нему.

— Но почему?

— Не надо. Прошу. Лучше дай я тебя поцелую.

Она приподнялась на носки и, прикрыв глаза, поцеловала его долгим поцелуем.

— А теперь иди!

— Но, Антонина…

— Иди, милый. Дай мне побыть одной. Да, погоди, — остановила она его на пороге, — возьми зонт, а то совсем промокнешь.

— Не надо, — буркнул Алексей, торопливо прикрывая дверь номера.

Он выбежал на улицу и, не дожидаясь троллейбуса, не оглядываясь на гостиницу, заспешил к училищу, словно и в самом деле боясь опоздать к отбою. «Не любит, нисколько не любит», — думал он, злясь на себя. Любила, так бы не вела себя. И этот поцелуй, как подаяние. Он не знал, в чем все же ее вина и как должна была вести она себя на самом деле. «Недотрога, гордячка», — Алексей подогревал свою злость, думая нелестно о всех девчатах сразу.

Он подошел к КПП. Недобро покосился на телефонную будку. Подмывало зайти в автомат, позвонить ей, но он удержался.

— Привет, гвардия, — Якушев, сидя на корточках, возился в своей тумбочке. — Надеюсь, победа на всех фронтах?

Алексей промолчал.

Курсантские будни сродни солдатским. Время расписано не по часам — по минутам. Вот на зорьке возникает бодрый голос дневального:

— Рота! Подъем!

Не успели прогнать сон ребята, а уже настигает их новая команда:

— Рота, строиться на зарядку.

И так команда за командой:

— Рота, строиться на утренний осмотр!

— Рота, строиться на завтрак!

— Рота, приступить к первому часу занятий.

…— Ко второму…

— Рота, строиться на обед.

Глядь — и полдня как не бывало. Где бы ни проходила служба, в далекой степи, где и пойти-то, в общем, некуда, или в шумном городе, манящем тебя всевозможными соблазнами, предаться которым человек в форме не всегда может, — вечернего часа ждут с нетерпением.

Особенно если у тебя увольнение.

Алексей с трудом дождался своего часа, решив позвонить Антонине в номер снизу из гостиницы. Вчерашняя обида казалась мелкой, глупой. И ничего, кроме досады за свою неуклюжесть, он уже не испытывал.

Она, как думалось ему, никуда не отлучалась из номера, дежурила у телефона, дожидаясь его звонка, — вскрикнула так неподдельно-радостно, заслышав его голос, что у него громко застучало сердце. И первая мысль, что пришла, — дурак! До какой ерунды мог додуматься вчера. Разве тот ее поцелуй ни о чем не сказал!