Бородин замолчал, видимо решив, что ушел в сторону от рассказа.

— Так вот, — сказал он, закурив новую папиросу, — то, о чем я тебе хотел рассказать, случилось с нами, как это ни покажется странным и роковым, в последний день сорок второго года. Тридцать первого декабря, в двенадцать часов пополудни (такое не забывается), мы погрузились в Рейкьявике и пошли к дому, в Мурманск. Везли селедку, масло в бочонках, разные другие продукты, которые были нужны и фронту, и мирным жителям.

Хотя это и было рискованно, шли морем одни, без прикрытия. Да и некому нас было прикрывать. Все боевые корабли находились в действии, и приходилось надеяться лишь на самих себя. А много ли вооружения было на нашем суденышке? Две мелких пушки, зенитный пулемет да оружие личного состава!

С немцами до этого мы уже имели несколько встреч. Однажды они бомбили нас у Кильдина, другой раз прижали на подходе к Мурманску, но все эти встречи обошлись благополучно. Когда судно на ходу, в него не так-то просто попасть. Самолет зайдет на нас, кажется, все — сейчас на палубу бомбочка грохнется, а мы, глядь, и отвернули в сторону. После каждой такой встречи мы вставали на ремонт, чиня и латая свой пароход. Людских потерь не было. Мы считались везучими. Хотя каждый понимал, что ходим по острию ножа. И еще нам стало ясно: война началась и для нас, и на фронт проситься не нужно, он, фронт, сейчас прямо по нашему курсу.

Так вот, шли мы без конвоя, готовые ко всему, хотя, по правде, надеялись, что немцы, по случаю праздника, устроят передышку. Но не тут-то было. На закате они налетели и пошли трепать нас. Не один там самолет или два, а сразу шесть. Я был рулевым. Как ни старался крутить, а все ж вывернуться не удалось. Одной бомбой, словно бритвой, срезало угол спардека, другой снесло мачту. Но все же, пока работали наши орудия, мы им путали карты. Но когда заклинило носовую пушку, а следом за нею и пушка на корме замолчала, немцы осмелели. Теперь им пикировать было не страшно, а следовательно, и прицеливаться могли поточнее. С третьего или четвертого захода им и удалось подрубить нас. От удара меня так швырнуло, что я потерял сознание. Очнулся — глаза слиплись — все лицо в крови, слышу, колокол блянькает — сигнал водяной тревоги. Слышу, люди бегут. Первый трюм больше чем наполовину залит водой. Вода уже и в третьем. Вижу, матрос Хорьков и товарищ мой Сорокин на бак пластырь тащат — пробоину заделывать. В воду попрыгали и пластырь подтаскивают. А края обшивки корпуса наружу вывернуты и не пускают тот пластырь. Я к ним, не раздумывая, плюхнулся. Вода ледяная. Втроем кое-как завели пластырь, заделали пробоину, но воды уже изрядно, и те балластные и спасательные донки, что запустили мы, уже захлебываются.

В кочегарке вода до левых котлов поднялась, стала заливать топки. Левые котлы пришлось погасить. А потом и средние котлы вынуждены были потушить. Только в правых котлах еще держался пар, и кочегары, ухватившись за лееры, подбрасывали в топку уголь. Наконец вода подступила и к правым котлам, и весь наш транспорт затих. Легли в дрейф. Убедившись, что дело сделано, немцы улетели, оставив, видимо, за собой право проведать нас позже.

— Должен сказать тебе, — вздохнул из темноты Бородин, — весьма неприятная штука — чувствовать беспомощность, зависимость от стихии. Еще час назад ты был всемогущ, был хозяином, подчинял своей воле машину. И вдруг превращаешься в ее раба, ее пленника.

Капитан приказал выстроить на палубе команду, оглядел каждого из нас долгим прощальным взглядом и после этого приказал всему личному составу оставить транспорт. Но никто, понятно, не двинулся с места. Он повторил свой приказ, но мы продолжали стоять. В тишине лишь было слышно, как раскачиваются на талях и стучат о борт шлюпки. Капитана мы любили и не могли уйти с парохода, зная, что он останется на нем. И хотя капитан упорствовал и, вытащив наган, угрожал нам, мы решили уйти с парохода только с ним.

Тут я тебе должен сказать несколько слов о нашем капитане. Был он человеком старой морской закваски, той, что и тогда встречалась не часто, а сейчас у молодых ее и подавно редко встретишь. Эта закваска сказывалась во многом: в умении держать себя, в манере разговаривать с подчиненными, в умении носить форму, да трудно сейчас все и вспомнить. Наш капитан заметно отличался от других, хотя и у них опыта тоже было предостаточно и морские законы они знали не хуже. В нашем капитане было то, чего не было у других, чего бы они не сумели приобрести или позаимствовать. Для многих из них капитанская должность была в какой-то мере случайной. Они могли быть капитанами, могли и не быть ими. Весь же род Беляевых был морской. Из века в век поставлял России отличных капитанов. И Беляев, мечтал он или нет о капитанских нашивках, обязан был службу свою править по тому капитанскому кодексу, что бытовал в их роду. И оставить корабль в минуту гибели для капитана значило нарушить этот семейственный кодекс, опорочить весь свой доблестный род, последним представителем которого он был. Оставить транспорт нашему капитану было невозможно еще и потому, что на этом транспорте, начав плавать юнгой, капитан отслужил тридцать пять лет. У него на берегу дома не было, транспорт в прямом смысле слова стал для него родным домом.

Так что капитана мы забрали силой. И к двадцати трем часам вся наша команда была на шлюпках. Новый год мы встретили под открытым небом, под звездами, которые в ту ночь были особенно ярки и чисты. В ночь под Новый год обычно загадывают желания. У каждого оно свое. У нас же, пожалуй, было одно желание на всех — пробиться к своему берегу, до которого, как мы догадывались, отсюда неблизко.

— Не заморил я тебя? — окликнул из своего угла Бородин. — Может, все-таки соснешь? Побасенка эта долгая, не на одну ночь. — Бородин усмехнулся, ожидая моего ответа.

— Рассказывай, — нетерпеливо потребовал я.

— Ну что ж, коли так! — согласился Бородин, шурша в ночи своей постелью. — Шлюпок, как я тебе уже говорил, было у нас четыре. И следовали мы курсом на Мурманск. Шлюпки держались вместе, но к вечеру ветер окреп, пошла крупная зыбь, а к ночи сорвался шторм.

Хотя все мы считались бывалыми моряками и не один шторм видели, но таких ужасов, должен сказать тебе, испытывать не приходилось. Помотало нас в ту ночь крепко. Представляешь, затащит на волну, а затем как ухнет вниз. Каждый раз казалось, все — конец, не выдержит больше наша шлюпка, разлетится в щепочки, но, видимо, и впрямь родились мы под счастливой звездой. Обошлась для нас и эта ночь благополучно. Правда, к утру наши одежки заледенели. И одно спасение было нам — костерок, который развели тут же, в лодке, набросав в ведерко дощечки от ящиков из-под консервов.

Северное море, как ты знаешь, если разойдется, гуляет на славу. Суток восемь мы болтались, потеряв из виду другие шлюпки, а когда стихло, поняли, что их нам не найти — сил не хватит искать. Представляешь, все ночи без сна, руки от весел стерты в кровь. Да и где искать их? Куда ни кинь — всюду безбрежное море. А тут еще пресная вода вышла — спасибо небо иногда трусило снежком. Мы собирали его, оскребая банки, снасти, планшир.

Все наши мысли были о береге. И когда наконец показалась земля, когда мой товарищ Сорокин крикнул, что видит ее, мы не поверили, решили, что ему почудилось. Мы даже и своим глазам поначалу отказывались верить. Хотя и долго ждали землю, все же появление ее было для нас неожиданным. Не верилось, что так скоро кончатся наши мучения. Мы тогда не знали, что они-то как раз впереди. И то, что нам довелось испытать в море, — десятая, если не меньшая часть того, что ожидает нас на суше.

Когда мы подошли ближе, то увидели, что это остров и нам не так-то просто выбраться на него — больно круты и обрывисты его берега. И при том волнении, которое держалось на море, рискуем погубить свою шлюпку. Мы налегли на весла, обходя остров стороной, ища место поудобней. И нашли, но в самой близи от него сели на мель. Над головой посвистывал ветер — и это-то утешало нас, мы думали: раз есть ветер, значит, придет и волна, которая снимет нас. И она пришла, подняла нас и бережно вынесла в целости и сохранности на берег.