Они вошли во двор дома двенадцать на Садовой. Сумрачные толстые тополя плотно теснились вокруг трехэтажного кирпичного дома, обозначенного высокой трубой котельной. Мать привычным шагом двинулась к среднему подъезду. Лампочка в подъезде не горела. Антонина снова включила спасительный фонарик. Стены в коридоре до самого пола были исписаны вразброс: «Саша + Зина», «Где ты, Любка?», «Васька-дурак!»

Они спустились в подвал, повернули направо и длинным коридором прошли к видневшейся впереди полуоткрытой двери. Антонина вообразила полночное объяснение матери с отчимом, восседающим в кругу своих друзей. Мать была уже у двери. Антонина напряглась, наблюдая за матерью, за тем, как она переступает порог. Она ожидала услышать оттуда, из-за двери, шум, который всегда сопутствует появлению нежданного гостя. Но раздался лишь один удивленный голос матери:

— Ты гляди, чудеса. Никого нет. — Мать поманила рукой Антонину. — Полюбуйся, дочка, на их берлогу.

Посреди довольно просторной, комнаты, под желтой, низко свисающей лампочкой, стоял широкий, крепко сшитый стол. Столешница местами темнела бурыми пятнами пролитого вина. Консервная банка была забита окурками. В подвале стойко держался прогорклый запах дешевых сигарет.

— Но где он может быть? — озабоченно спросила мать.

Она выключила свет, прикрыла за собой дверь.

— А ладно. Найдется, не мешок с добром, чтоб пропадать. Пошли, дочка, домой.

Но Антонина-то знала, что мать говорит просто так, что за внешним равнодушием таится тревога за отчима, с которым худо-бедно прожила семнадцать лет. И не успокоится мать до тех пор, пока тот не объявится, хотя с его приходом начнутся для нее истинные мучения.

— Может, тут где в канаве лежит? — нерешительно предположила мать.

Правда, до такого еще не доходило. Как ни был пьян отчим, все же добредет до дома. Но чтобы успокоить мать, чтобы та не держала страшные мысли, Антонина прошла вдоль траншей, старательно освечивая их. На дне виднелись лужи, валялся мусор. В одном месте ей почудилась сгорбленная человеческая спина. Антонина обмерла от страха. Тревожно забилось сердце, она с трудом переборола себя, чтобы снова заглянуть внутрь траншеи. О, господи! И впрямь у страха глаза велики. На дне траншеи горбилась кем-то брошенная старая, набухшая водой фуфайка.

Они обошли весь район будущей новостройки, покружили по пустырю. Поиски отчима в ночи по липкой февральской грязи, под противной моросью раздражали Антонину. Она с трудом сдерживалась, чтобы не накричать, не наговорить матери обидных слов. Хотя кто-кто, а мать меньше всего была виновата. Не могла же она действительно приставить отчиму свою голову.

— Пошли, — сказала мать, догадываясь о ее настроении. — Может, он уже давно дома и над нами, дурами, посмеивается.

Мать не ошиблась в своем предположении. Осветив издалека крыльцо, Антонина заметила рослую фигуру отчима, притулившуюся к двери.

— Пришел, дьявол, — вырвалось облегченно у матери, — и верно говорят, господь малого да пьяного бережет. Ишь какие препятствия одолел.

— Медаль за это надо повесить! — ответила Антонина.

В словах матери она снова уловила сочувствие. И эти слова отозвались в ней болью и обидой за мать, за ее излишнюю покладистость, за ее постоянные усилия во что бы то ни стало угодить отчиму, ублажить его. Трудно было понять Антонине, что держит мать возле этого, в общем-то чужого, человека. Страх перед одиночеством? Боязнь остаться одной после замужества дочери? Но уж лучше куковать одной, чем терпеть подобные унижения! Она бы никому, никогда не позволила вот так измываться над собой!

— Все шляетесь, стервы! — подал голос с крыльца отчим. — А тут ждешь, мерзнешь, как собака.

Мать поспешно взбежала на крыльцо. Пальцы плохо слушались, она все никак не могла попасть ключом в замок.

— Долго будешь копаться? — спросил отчим.

Он был не столь пьян, как показалось поначалу Антонине. Хмель уже успел выветриться, отчим вступал в свою привычную полосу, которая не сулила им ничего доброго.

— И ты тут, — изумился он, будто только сейчас заметил Антонину. — С чем пожаловала? Каких новостей привезла?

Антонина по опыту своему знала — лучше промолчать.

— Ах, они не хотят говорить, — начал выступать отчим, — видите ли, не та аудитория. Что с нас, глупых, серых, возьмешь.

«Ну вот, — с тоской подумала Антонина, — начинается». Эти дурачества отчима давно знакомы ей. И песенка о своей серости, забитости была, излюбленной.

Отчим насторожился, ждал, что ответит Антонина. Ему подходил любой вариант. Как умелый игрок, он умел начать с любого конца. Антонина имела как-то неосторожность возразить — и такую тираду услышала… Оказывается, они с матерью всему виной. В заботах о них, о том, чтобы им жилось лучше, чтобы они ни в чем не знали, нужды, ему некогда подумать о себе. Мать отмахнулась от слов отчима, не больно сердясь на его пустую болтовню, но Антонине они долго не давали покоя. Недаром же говорят, что у трезвого на уме, у пьяного на языке.

Мать наконец справилась с замком. Распахнула перед отчимом дверь. Отчим подтолкнул мать в спину, но когда Антонина ступила следом, перед самым лицом протянул руку, словно бы опустил шлагбаум, Это было что-то новое.

— Пустите, — сказала сердито Антонина.

— Ты смотри! Оказывается, и говорить умеет, а я-то думал, совсем с нами, серыми, знаться не желает!

— Чего вы там? — с тревогой спросила из кухни мать. — Заходите скорее. Дом выстудите!

— Хату, видишь ли, боится выстудить, — начал заводиться отчим, — а то, что я, как собака, под порогом битый час мерзну, — так это ничего.

— Ладно, ладно, — сказала примирительно мать.

— Нечего ладнять! — вскрикнул отчим, наткнувшись на табурет. Он забористо выругался, со злостью пнул его. — Понаставят всякого дерьма.

Он нагнулся, потирая ушибленное колено. Одутловатое лицо его было обметано серой грязноватой щетиной. Как неприятен он, подумала Антонина.

— Кормить нас в этом доме будут? Или как?

— Надо раньше приходить, — подала мать голос с кухни.

— А я не хотел. Ну чего уставилась? Да, не хотел. Надоело видеть ваши противные рожи. Слопала? Да? Ну и убирайся ко всем чертям. И ты, — отчим обернулся к Антонине, — слышишь?

На лице матери вымучилась жалкая улыбка. Она до того растерялась, что и не знала, что ему сказать.

Нет, это, кажется, было пределом всему! Антонина быстро схватила с вешалки пальто и, не оглядываясь на мать, бросилась к двери.

— Дочка, куда ты? — услышала она за спиной жалостливое, материнское.

Но Антонина уже не слушала. Торопливо, придерживаясь за кусты, боясь оступиться, стала спускаться вниз. Свет в домах уже погасили, приходилось идти на ощупь, придерживаясь чужих изгородей. Она и сама, пожалуй, не знала, куда и зачем идет. Ей хотелось сейчас-одного. — уйти подальше от дома. Не видеть этих дурацких выкомариваний отчима, унижений матери.

Внизу шумела улица. Правда, это не был тот дневной шум, когда машины идут непрерывным потоком, когда гудение двигателей сливается в одну напряженную звуковую ноту. Сейчас шум накатывался волнами. Было слышно, как он зарождается в начале улицы, усиливается в середине ее и слабеет, стихает в конце. Движение было односторонним, огни машин малиново, расплывчато отражаясь в мокром асфальте, стремительно скатывались к центру города.

Антонина приподняла воротник пальто и, засунув руки поглубже в карманы, огляделась. Улица была пустынной. Впереди маячили редкие спины прохожих. Да и что было делать в этот полночный час на улице?

Она шла не спеша, вглядываясь в знакомые дома, которые вечером выглядели иначе, проступая какими-то неожиданными линиями. Она много раз пробегала по этой улице, одержимая разными заботами, сегодня же спешить было некуда. «Броди, любуйся хоть до самого утра, — невесело подумала она, — покуда не закоченеешь».

В упор глядел зеленый глаз светофора. Антонина ступила на перекресток. Вплотную к пешеходной дорожке стояло пустое такси. Молодой кудлатый шофер приспустил стекло: выбросил пятерню, перебирая пальцами, как бы суша их.