— Войной напуганы, война проучила, — странно усмехнувшись, пояснил ей однажды пожилой попутчик, — вот и теперь боятся, что поезд без них уйдет.

И то верно: суетились, как правило, бабы и большей частью немолодые, которым пришлось хлебнуть войну, хотя кто ее не хлебнул, кого она не коснулась? Даже тех, кто еще не понимал, что на белом свете творится. Ее, Татьянин отец на фронте погиб, у Вани — мужа на пороге мать расстреляли. И сам-то Иван через двадцать лет на немецкой мине подорвался. Выходит, война метку даже на Ленке оставила…

Татьяна не заметила, как перешла привокзальную улицу, за которой начиналась дорога на их Демьяновку — санный накатанный путь, местами унавоженный, притрушенный соломой. Тут, в открытом поле, Татьяна почувствовала: погода может в самое скорое время сломаться — телеграфные столбы стали гудеть отчаянней и протяжней, ветер усилился, стала подметать поземка. Однако Татьяна была уверена: до того, как разыграться метели, она успеет добраться до деревни. Да и небо пока ничего худого не предвещало: как ни хмурилось, а солнышко все же прорывалось, плеская на снег, на придорожные кусты веселый свет, как бы обнадеживая, намекая, что скоро заживут они веселее…

Еще вчера, в городе, развешивая на веревке стирку, она из-за рубашек и маек Геннадиевой детворы учуяла запах талого городского снега, к которому примешивался запах сырого, отходившего от мороза дерева. То ли от долгой стирки в тесной душной кухне, откуда она не выходила два дня, выпаривая, отстирывая заношенные рубашки Геннадия и ребятишек; то ли от этого неожиданного весеннего запаха, голова закружилась, ноги ослабли. Боясь упасть, она ухватилась за палку, которой подпиралась бельевая веревка…

Что сталось с ней, глупой бабой? Какой бес попутал? Или, знать, суждено тому, чтобы встретился посреди ее тяжкой дороги он, говорил эти самые нежные слова, каких ей за всю жизнь не приходилось ни разу слышать. От этих слов горло перехватывало. Но к чему, зачем все это?

Она была уже счастлива однажды. Стоит ли еще судьбу пытать? Счастье дважды по одной тропинке не ходит.

Блажь все это! Это только тоска по Ивану, по его грубым и ласковым рукам. И когда гладил ее голову Геннадий, присев к ней на раскладушку, она-то его, Ивана, ласки вспоминала. Он все перед глазами стоял. И Геннадия-то по ошибке несколько раз Ваней назвала. Тот обиделся: все о нем. О себе бы лучше подумала! О живых! Кому ребят растить, на ноги ставить? То-то и оно, что ребят растить. Тут не свою судьбу устраивать надо, а их. Неизвестно еще, как растолкуют их с Геннадием женитьбу ребята. Большие они уже… Ну сойдешься с Геннадием. Дальше-то как? Может, сейчас-то каждый из них — она или Геннадий — в своем одиночестве много счастливей. В каждом тоска о прошлом живет, о том, что было, что так быстро пронеслось. И каждый в трудную минуту вызывает в памяти это счастливое, далекое, чтобы утешить себя, было, было время, когда и ты был счастлив. А сойдясь вместе, им придется забыть то прошлое, искать счастье в настоящем. А будет ли оно тут?

Конечно, хорошо бы найти Ленке отца. Да и Геннадия ребята без матери — сироты. Но что может сделать она, если во все их свидания с Геннадием все ей чудится, что между ними стоит Иван. Если всякий раз она ловит себя на мысли, что сравнивает Геннадия с Иваном?

А Ленка? Она ни в какую не хочет слышать о Геннадии. Откровенно свою злость выказывает, в душе, должно быть, предательницей считает за то, что одно время пыталась незаметно сдружить ее, Ленку, с Геннадием. Правда, ничего не вышло из этого… А все же жестока Ленка, ох как жестока! Но, быть может, эта жестокость и отрезвляет ее, не дает забыться — у Ленки-то Ивановы глаза. Большущие, серые. Иногда кажется, будто не она, а Иван глазами ее смотрит. И молчит, словно бы корит.

Опять же, сходиться с Геннадием — значит уезжать из Демьяновки. Но на кого оставить мать? Да и что будет делать она там, в городе? Пончиками с повидлом торговать? Зря, что ли, старые люди говорят: где родился, там и сгодился.

Это поначалу все кажется просто: как захотела, так и поступила. А задумаешься: поступать ты можешь, конечно, как тебе заблагорассудится, только каково от этого другим будет…

Татьяна остановилась, сняла сумки, поставила в ногах. Дорогу местами крепко перемело. Татьяна осмотрелась по сторонам — трудно было что-либо разглядеть в этой куролеси. Кажется, закрутило не на шутку. Хотя от быстрой ходьбы ей было и жарко, она почувствовала за пазухой холодок.

Надо скорее добраться до МТФ. Оттуда до деревни рукой подать…

Там, на ферме, новостей-то сейчас с короб. То-то будет разговоров да расспросов всяких. Ее же больше всего беспокоит Милка. Как она, бедная, там? Она уже хотела было и с поездкой в город повременить, но заведующий фермой сказал: сейчас не выберешься, позже не надейся. Сплошные растелы пойдут. А подменных, где их найти. Тут и Потапова подвернулась — нечего, мол, раздумывать, езжай, присмотрю за твоими коровками. У Потаповой, как поняла она, были свои интересы. Собиралась она по весне на недельку с машиной картошки в Донбасс смотаться. Потапова там уже местечко крепко забила. Весной — картошку шахтерам, дорогая она там в эту пору, осенью — яблочки антоновские туда же. Татьяна нисколько не осуждает за это Потапову. Своим, не чужим торгует. А то, что дороже старается продать, так тут ее понять можно — строиться надумала, а там, на стройке, только денежки успевай выкладывать. Сруб — поставить, пол — настелить, крышу покрыть, печку сложить. И все разные мастера нужны, и у каждого того мастера своя цена. Будь какой ни есть мужик в доме, стройка уже дешевле — смотришь, где и сам мастеру поможет, бутылочку с ним разопьет, а Потапова же одна как перст…

Метель усилилась. Била теперь прямо в лицо, леденя щеки, примораживая ресницы. Платок задубел, в рогожку превратился.

В какое-то мгновение Татьяне почудилось — рядом, стороной проскользнула человеческая тень. Пролетела так скоро, что Татьяна и опомниться не успела. Странное чувство испытала она в тот же миг — словно потеряла что-то, чего терять не следовало. Она даже застыла на месте, опешила, не в силах сдвинуться. Сердце забухало, в голове стало горячо. Первая мысль была о доме, о Ленке. Сердце ее редко обманывало. Видать, неладно дома. Никак, что с Ленкой случилось?

Татьяна высвободила голову из-под платка, чтобы ее, разгоряченную, обдуло ветром и, с трудом выдергивая валенки из рыхлого снега, заторопилась к деревне.

Лене показалось, что где-то совсем рядом кричат. Она остановилась, отвернула уши шапки, но никого не было слышно. Да и кто в такую метель полезет в поле?

А может, это мать кричала? Сбилась с дороги и кричала?

Лена повернулась спиной к ветру и, сложив руки рупором, что было сил крикнула: «Мама, мама!»

Напрягая слух, прислушалась.

«Ау. Ау», — подвывала в ответ метель.

«Плохи дела, — подумала Лена. — Плохи!» А в общем, чего бояться? Ну замерзнет она — мать выйдет замуж, другая девочка народится. И будто не было ее, Ленки, никогда. Никто далее не вспомнит. Мать, может, даже с облегчением вздохнет — теперь уж никто не будет мешать Геннадию Ивановичу ухаживать за нею.

Но неправда, неправда это! Неужели мать не любила ее? Стоит только заболеть — мать ни на шаг не отходит. И вообще мать у нее золотая. Каких нигде не найти. И она, когда станет взрослой, сделает все, чтобы матери тоже было хорошо…

Все вокруг кружилось и куда-то неслось. Лена подумала, что она сейчас одна на целом свете и никого больше нет.

— Мама, мама, — снова закричала она. Но кто же теперь услышит ее? Кто?

Лена сняла варежку, чтобы вытереть глаза, но тут ветер толкнул в спину, она от неожиданности выронила варежку. И та закружилась, понеслась вперед. Лена кинулась за ней, но не успела. Варежка убежала…

Но большей бедой, чем эта, была другая — день угасал. Лена со страхом подумала, что в темноте непременно разминется с матерью. До этого она была уверена, что они движутся навстречу друг другу. Верила вопреки тому, что уже давно сбилась с дороги и брела по целине.