Рядом с ним соседствовали два других — за испытание новых парашютных систем… Как бы ни подначивал капитан во время занятий или после очередных прыжков курсантов, те ему вольности и колкости прощали, потому что Саноев был для них человеком авторитетным.

Родин искоса взглянул в иллюминатор. Ну, кажется, теперь на подходе. Он тронул ладонью колено Якушева. Тот сидел нахохлившись, словно в ожидании неприятной процедуры. И куда девалась прежняя шутливость, беззаботность приятеля. Якушева словно подменили. Другие курсанты бодрились, но по их напряженным лицам было видно, что они тоже мало испытывают радости от предстоящих прыжков. Это была необходимость, продиктованная их нынешней и дальнейшей службой, и они подчинялись ей.

Было здесь что-то необъяснимое, отмеченное еще в первых поколениях пилотов. Любившие летать, они не любили прыгать с парашютом. Хотя, как думалось Алексею Родину, не было в этом абсолютно ничего странного, все имело простое объяснение: человек настолько срастался с машиной, что даже в критическую минуту не допускал мысли о том, чтобы покинуть ее, делал все, чтобы спасти свою машину, ибо она была продолжением его, без нее он был никто. И стоило ли осуждать ребят, с предубеждением относящихся к парашюту?

Над кабиной пилотов запульсировала красная лампочка, отбрасывая тревожные блики на напряженные лица курсантов. Капитан Саноев, только и ждавший этого сигнала, встал у распахнутой двери, подняв правую руку. Лицо его было торжественно-строго, исполнено особого благоговения перед небесным пространством, разверзшимся у самых ног. Он чем-то был схож сейчас с духовным сановником, благословляющим молодых небожителей. Его короткое «пошел» воспринималось и как приказ, и как напутствие.

При прыжках парашютисты располагаются по весу. Кто тяжелее, прыгает раньше.

Первым прыгал Гаврилов. Он поправил ремни, тяжелый десантный нож в пластмассовых ножнах, горделиво окинул ожидавших своей поры курсантов, мол, томитесь, томитесь, голуби, и нырнул в проем двери, откуда хлестко била свежая, упругая струя. За Гавриловым пошел Ромашов.

Родин снова взглянул на Якушева, которого так и не оставило напряжение. «Не терзай душу, взводный. Смотри веселее! — мысленно подбодрил приятеля Алексей. — Представь, что там на земле смотреть на твой прыжок собрались первые красавицы города. Их не испугало ни расстояние, ни ранний час. Так выше голову. На земле тебя ждут улыбки и цветы. Ну же, ну!»

Якушев, словно поддавшись внушению Родина, выпрямился и вызывающе посмотрел на приятеля. Мол, думаешь, дрейфлю. Ничуть. Восторга, разумеется, перед предстоящим прыжком не испытываю, но прыгну не хуже других.

На лице Якушева проступила прежняя снисходительная улыбка, столь свойственная взводному на земле. Он окончательно сбросил оцепенение и глядел теперь молодцом. Ай да взводный!

Зябко поведя плечами, будто перед прыжком в холодную воду, занял место у двери Исмаилов, державшийся все время, пока самолет шел в зону, удивительно хладнокровно, умудрившийся даже вздремнуть.

Самолет наполовину опустел. Наступил черед Родина. Он поймал себя на мысли, что совершенно спокоен, даже более, чем перед предыдущими прыжками. Да и чего волноваться — дело знакомое. Парашют уложен надежно, кольцо на привычном месте. Не забудь в нужную секунду дернуть, произведи согласно наставлениям необходимые маневры и пари спокойно под своим куполом.

Чувствуя, как отдается под ногами обшивка самолета, Алексей сделал решительный шаг к двери, принял нужную позу, чуть согнулся. Правая рука прижата к груди, левая на кольце запасного парашюта. На какую-то долю секунды задержался у порога, широко, полной грудью вдохнул, словно стараясь набрать побольше воздуха.

— Пошел! — наклонившись к нему, крикнул Саноев, и Алексей, энергично оттолкнувшись, бросил свое тело вниз, тотчас ощутив плотность и упругость утреннего холодного воздуха. Он ощутил привычный толчок в плечо, его развернуло и потащило куда-то, словно он нырнул в реку с очень сильным течением.

Падая, он успел заметить вправо от себя у самой земли медленно покачивающиеся купола товарищей. И эти слегка розоватые в свете майского солнца купола парашютов, утренний резковатый воздух, неоглядный простор чистого безмятежного неба словно бы тронули потаенную, сладостную струну, наполнив молодое, крепкое тело, каждую клеточку радостным ощущением полноты бытия.

Алексею трудно было сдержать себя, чтобы не вскрикнуть, не выразить нечленораздельным звуком, слышимым лишь только им самим, свой немой восторг от этого свободного падения, стремительного полета своего тела.

Земля неукоснительно надвигалась. Пора, Алексей нащупал и стремительно рванул кольцо. За спиной раздался громкий хлопок, над головой вспыхнул огромный миткалевый купол парашюта.

Неожиданно он почувствовал, как быстро закручиваются стропы. Его стало вращать справа налево, затем слева направо. Ощущение было не из приятных. Алексей уловил момент и, когда стропы начали раскручиваться, сильно обеими руками развел их в сторону. Развернул парашют по ветру, приглядываясь к земле, прикидывая место приземления.

Он видел, как внизу ребята уже гасили парашюты, тянули по траве ставшие теперь безжизненными белые лоскуты материи, которые несколько секунд назад казались удивительными цветами в утреннем небе. Вот и земля. Удар пришелся на полную стопу, парашют потянул назад, но Алексей устоял, быстро отстегнул подвесную систему.

— Молодцом, — услышал он рядом. В какой-нибудь сотне метров от него собирал свой парашют Исмаилов.

Алексей улыбнулся ему. Все то же радостное чувство, испытанное минуту назад, не покидало его. Он поднял голову, отыскал самолет и отделившийся от него новый парашют и завороженно, словно бы желая продлить, растянуть эту сладостную минуту, смотрел, как тот, легонько покачиваясь, опускается сюда, к ним. На стропах раскачивался взводный.

— Может, еще разок попробуем? — весело прищурился Исмаилов.

— Можно! — охотно согласился Родин.

— Ишь нос раскатал. Хорошенького, как говорят, понемножку. Ну, пошли к нашим.

Исмаилов перебросил парашют, через плечо, и они заторопились к месту сбора, где раздавались возбужденные голоса удачно приземлившихся парней.

С Борисенко творилось неладное. Он стал плохо спать, много курить. Прежде он смотрел на сигарету, скорее, как на забаву. Выкурит с кем-либо из приятелей за компанию пару-тройку сигарет за день, и то так, не в затяжку, лишь бы слегка пощекотать нервы, — теперь же пристрастился к табаку всерьез, испытывая потребность в нем, жадно, с неведомым ранее наслаждением, докуривая до конца сигарету, словно в ней была сокрыта какая-то неизвестная ему истина. На день едва хватало пачки.

— Да ты никак, друг любезный, курить стал, — поймала его как-то с поличным супруга.

Курил он только на работе, а тут забыл выложить пачку, и Лидия, пришивая к пиджаку оторвавшуюся пуговицу, обнаружила сигареты, словно уличив его в чем-то тайном, недозволенном. Странно, но ему не хотелось, чтобы она знала о его новом пристрастии.

— Мало что может у меня там лежать, это вовсе не значит, что ты должна проверять карманы.

Эти слова огорошили ее. Она так и застыла с иголкой в руках. Получилось резко, но ему и хотелось, чтобы это было именно так. Ибо она, только она, как думалось Борисенко, была виной его неудавшейся личной жизни.

Спать в ту ночь легли порознь. Лидия даже стелить себе не стала, бросила подушку на софу и легла, как была в халате, набросив на ноги плед.

В минуты размолвок у них иногда случалось такое, но раньше кто-либо пытался восстановить мир: то он, выйдя на кухню за стаканом воды, как бы между прочим окликнет ее, то она, сославшись на страх быть одной в комнате, залезет к нему под теплое одеяло. Теперь же, и каждый понимал это, на скорое примирение рассчитывать не приходилось. Да и к лучшему, решил, не больно печалясь, Борисенко. Говорить все равно не о чем. Все, что нужно было сказать друг другу, давно уже сказано.