Дубовые стулья с высокими резными спинками правильными линиями протянулись по обе стороны стола, накрытого темно-красным бархатом. Стулья казались пустыми, и только белые пятна неподвижных рук выделялись на бархате. Гурдай не хотел поднимать головы. Он трусил сосредоточенного и страшного взгляда Покровского. Гурдай ждал, и, когда со стола исчезли чьи-то сухие, нервные руки, он поднял веки.

Отвечал Покровскому Скобцов, глава фрондирующих линейцев, работавший в области земледелия.

— Я отношусь отрицательно к мерам жестокой расправы с политическим противником, — волнуясь, сказал Скобцов, — в раде мы боролись и с Кулабуховым, и с Бычем, и с Султан-Гиреем, но борьба эта была чисто внутренняя, и мы не можем допустить, чтобы кто-то из… из посторонних вмешивался в эту борьбу и… угрожал репрессиями. Если уж начинать вешать, то вешайте нас первыми, чтобы не было недомолвок.

Это выступление несколько смутило Покровского. Неуверенно промямлил Филимонов о своей позиции, сходной с позицией Скобцова. Атаман при людях сознательно отводил от себя обвинения в единомыслии с представителями Добровольческой армии. Гурдай горячо высказался за отмену репрессий. Покровский посмотрел на него понимающим взглядом сообщника и немного смягчил тот тон, с которого начал беседу.

— Вы, господа, неправильно поняли меня. Это, вероятно, происходит от моей особенности, привычки несколько прямолинейно, без уверток, по-солдатски излагать свои мысли. Да и к тому же я, очевидно, не слишком ясно выражаюсь. Дело идет не о репрессиях. Надо только обезвредить преступников. Я сам против кровопролития, и, если преступники отдадутся мне в руки, я могу гарантировать вам, что ни один волос не упадет с их головы. — Он посмотрел на часы, которые носил браслетом на своей мохнатой, сильной кисти руки. — Кстати, у нас совсем мало времени. Выехав сюда, я отдал приказание своим полкам в одиннадцать часов выступить из станицы Пашковской в Екатеринодар. Войска выступили полчаса тому назад. А — раз придут войска, я должен указать им цель движения. Простите, так уж заведено в наших уставах, и вот…

Все замерли. Никто не ожидал такого поворота его выступления. Покровский встал, исподлобья, тем своим взглядом, который пугал людей, провел по лицам. Он увидел тревогу в ожидании его заключительных слов, напряжение и испуг этих людей, всегда мнивших себя вершителями судеб других. Он знал, что поединок воли теперь неуклонно окончится его победой, все это продолжало занимать его лишь как спорт.

— Если к двенадцати часам названные мной лица не отдадутся мне в руки, то… подумайте, господа.

Он круто, по-военному, повернулся и вышел, покачивая своими крепкими плечами, налитыми бугровинами мускулов. Филимонов как-то боком проскользнул в дверь вслед за ним.

— Идите, идите за ними, — испуганный Скобцов подтолкнул Гурдая, — мы вас просим, уговорите его.

В маленьком зале второго этажа, застланном афганскими коврами, Покровский остановился перед Филимоновым и Гурдаем.

— Я слишком долго занимался церемониями, господа, — сказал он сухо. — По-моему, здесь вышел бы из терпения человек и более покладистого характера. Немедленно передайте раде о моем предложении, иначе…

— Но что вы с ними сделаете? — порывисто спросил Гурдай. — Что?

— Ни один волос не упадет с их головы…

— Это слишком туманные обещания. Мы не знаем, как понимать ваши слова.

— Даю слово русского офицера, что их жизням не угрожает опасность, — отчеканил Покровский..

— Спасибо, — поспешно поблагодарил Филимонов, — совещание распустить?

— По-моему, не стоит. — Покровский снова посмотрел на часы. — Пусть один из них вместе с вами, Никита Севастьянович, направится в раду, а остальные подождут здесь.

— Домашний арест?

— Я не уточняю. — Он приблизился к окну. — Видите, уже прибыла моя конвойная сотня. Итак, спешите, господа.

Не попрощавшись, Покровский вышел из дворца, поздоровался с конвойцами, броско вскочил в седло и поскакал мимо сквера, украшенного монументом императрицы Екатерины. Казаки звеньями вытянулись за ним. Постепенно удаляющийся стук копыт долетел до слуха.

— Езжайте, предупредите, — словно очнувшись от забытья, проговорил Филимонов. — Мы дали согласие, но… как это ужасно…

Гурдай подъехал к Зимнему театру. Юнкера скрестили штыки, не пропуская в здание. Возмущенный генерал выхватил членский билет Краевой рады.

— Как вы смеете?

Юнкер мельком взглянул на документы.

— К сожалению, ваше превосходительство, ваши права на сегодня недействительны, — с язвительной вежливостью сказал он.

Из подъезда вышел веселый Брагин. Он громко шутил, разговаривая с неизвестным Гурдаю худощавым офицером-дроздовцем.

— А, Никита Севастьянович! — воскликнул Брагин.

Он панибратски потряс руку генерала, делая это с нарочитым видом великодушного одолжения.

— Послушайте, — еле сдерживая гнев, сказал Гурдай, — меня не пропускают.

— Куда?

— В раду.

— Зачем вам сюда? — Брагин приподнял плечи. — В этом нет никакой необходимости.

— Там заседание.

— Заседание прекращено.

— Я должен поговорить с членами рады, по поручению Филимонова, по поручению вашего Покровского.

Брагин расхохотался. Заметив побагровевшее от гнева лицо генерала, оборвал смех.

— Говорить не о чем, ваше превосходительство, — сказал он официальным тоном, — Покровский сам был здесь. Они уже передались в руки правосудия и отправлены во дворец.

— Кулабухов?

— Кулабухов пока на квартире. Он поступит так же благоразумно. Вы меня извините, тороплюсь на парад.

— На парад?

— Да. Генерал Покровский принимает парад войск гарнизона. С парада войска направляются на ферму, где будет отслужена панихида по Лавре Георгиевиче… Таково желание воинских частей…

Гурдай остался один. Мимо проходила кавалерия. Играли оркестры, развевались хвостатые бунчуки, гудели литавры. Из подъезда выныривали приниженно-жалкие члены рады и поодиночке, держась ближе к зданиям, уходили. Оставив затертую войсками и толпой коляску, Гурдай пешком вышел на Красную. Полки выстраивались шеренгами по обеим сторонам улицы. Сотни объезжали деловитые вахмистры, покрикивали, поругивались. Все было так же, как и перед всеми парадами, хорошо известными генералу. Толпы любопытных запрудили улицы. Новость о разгроме рады летела по толпе, и генералу казалось, что его всюду преследуют насмешливые и презрительные взгляды. Офицерские училища подошли во взводных колоннах, пристроились к коннице. Со стороны войскового собора на своей золотистогнедой кобылице показался спокойный и надменный Покровский.

…На следующий день к Гурдаю пришел Буревой. Тщательно вытерев моги в прихожей, он на цыпочках вошел в кабинет и только после разрешения присел на краешек стула.

— Ты чего, земляк? — спросил Гурдай.

— Посоветоваться пришел, ваше превосходительство… — Буревой замялся. — Не с кем посоветоваться. Огийченко был — весь вышел.

— А где он?

— Нарезал винта, ваше превосходительство. Еще вчера, как отслужили возле Кубани панихиду по Корнилове, смотался, видать — на Жилейскую подался. Там вроде Батурин восстание поднял. Пашковцы передавали. И откуда знают пашковцы? Далеко Жилейская…

— Восстание давно подавлено, — раздражительно перебил генерал. — Да и не восстание… какая-то кучка дезертиров прячется в лесу.

— Верно, в лесу, ваше превосходительство. Вокруг нашей станицы, сами знаете, лесов невпроворот. Сегодня, считай, человек сорок казаков ушло к чертовой бабушке. Да разве после таких приключений не уйдешь… Жизнь не мила, мозги раскорякой пошли. Лежал-лежал в казарме, думаю, — приглашал его превосходительство в гости, почему не пойти. Отпросился у вахмистра. Наш-то вахмистр, Никита. Литвиненко, отпустил. Другой раз бы посовестился вам надоедать, а теперь за разъяснением…

— Что случилось? — Гурдай приблизился к Буревому. — Сиди, сиди уже. Не вставай. Какое разъяснение хочешь?

Буревой вытащил из кармана шинели серый листок бумаги, проклеенный по углам клейстером.