К Батуриным подскакал Ляпин в своей гвардейской форме. Он на скаку спрыгнул на землю, привязал коня и быстро прошагал в дом. Вскоре оттуда выбежала простоволосая, плачущая Любка. Вслед за ней с бранью выпрыгнул Лука. Не оглядываясь, Любка подбежала к забору, пересекла улицу и очутилась у Карагодиных. У перелаза Лука остановился и повернул обратно.

— Зря бабу обижаешь, — прокричал вслед ему пластун, — мало ли каких случаев. Она за мужа не ответчик.

Любка обняла Елизавету Гавриловну.

— Спасибо, Гавриловна, спасибо.

— Чего ты? — удивленно спросила Карагодина.

Любка подняла заплаканные, но счастливые глаза.

— Выручили Павлушку. Убег. Ляпин сейчас подтвердил.

— Слава богу, — выдохнула Елизавета Гавриловна, — а про наших ничего не говорил Ляпин?

— Ничего не объяснял. Убег Павлушка.

Елизавета Гавриловна оставила Любку с Донькой, а сама торопливо направилась к соседу.

Ляпин сидел напротив Луки, широко расставив ноги и откинув полы красной черкески. На волосатой кисти рук висела плетеная в шестерик нагайка.

— Верно сделал, Митрич, — одобрительно говорил он, — Любка теперь тебе без надобности. Пай Павлушкин заберут, а из казачества выпишут с анафемой.

— Заберут пай? — Лука затеребил бороду, подвинулся к Ляпииу. — Из казачества выпишут?

— Выпишут, — уверенно подтвердил Ляпин, — раз общество присудило, нужно было пособороваться, как полагается, и по-казацки смерть принять. Храбро смерть принять. А он убег. Думаешь, не упоймают?

— Не знаю.

— Упоймают. До красных фронт не перескочишь, а за Кубанью пальцем не проткнешь войска. Обнаружат… Ну и сынка тебе пришлось вырастить — змея.

Лука хмуро покосился на стоявшую у порога Елизавету Гавриловну и ничего не ответил. Неожиданный побег сына нарушил все его планы. В мыслях своих он окончательно смирился с приговором общества. Сходил к священнику, договорился о христианском погребенип, приказал резать на поминки птицу… И вдруг все поворачивалось по-иному. За сына, уклонившегося от исполнения приговора, наказывали отца, — а он знал тяжелые последствия этой кары.

— Уж лучше упоймали бы, — пробормотал Лука.

— Ненужное болтаешь, — укорила Перфиловна, — сыну своему зла желаешь.

— Зла, зла, — вскипел Лука, — нету у меня сына, нету. Пущай ему серый кобель отцом будет.

Перфиловна замахала на него руками.

— Что вы! Что вы, Митрич!

Ляпин поднялся, исподлобья взглянул на Луку.

— Приказано привести тебя, Митрич, в правление, — сказал он.

— Привести? Пеши?

Лука, пошатываясь, поднялся. Пеший привод делался только при телесных наказаниях, и мысль о несмываемом для его возраста позоре обожгла его.

— Не так понял. Можешь седлать. Верхи поедем.

— А оружию?

— Можешь и оружию. Насчет формы разговору не было. Там видно будет. Свои люди — разберутся.

Перфиловна подала мужу новый бешмет, темную стариковскую черкеску, насечной пояс. Лука подпоясался, дрожащими пальцами вдел петлю длинного кинжала в поясную пряжку и перекинул через правое плечо потертый портупейный ремешок шашки.

— Видишь, казак, как надо, — сказал Ляпин, внимательно наблюдавший за его приготовлениями, — подседлывай Павлова строевика, совсем комиссар будешь.

Лука поднял вывороченное веко, и во взгляде снова отразился страх, завладевший им.

Ляпин, упираясь локтем в филенку окна, с восхищением смотрел, как на площадь вытягивалась конная казачья часть, при бунчуках, знамени и литаврах.

— Видать, черноморцы, — сказал он с гордостью, — все казачество поднялось под старые регалии, а вот жилейцев обкорнали. Придется новые знамена вышивать. Глянь-ка, Митрич, чего-сь до вашего двора скачут.

— Много? — забеспокоился Лука, боявшийся многолюдных постоев.

— Двое. Тю ты, вот тебе и черноморцы! Да это Никита Литвиненок. Беда прямо, все полковые округа перепутались.

Лука привалился к Ляпину.

— Второй тоже мне известный, — сказал он.

— Вроде не с нашей станицы?

— Покровский.

— Покровский?! — Ляпин ткнул Луку в бок. — Шуткуешь! Я генерала Покровского вот так, как тебя, видел.

— Какой там генерал, — Лука отмахнулся, — казак с Покровки, со станицы, Каверин Кузьма. Его еще Мостовой обжулил.

— Ага, — протянул Ляпин, — это тот самый. Супруг лопоухий. Выйдем-ка, Митрич, ишь по забору застуко-тели.

Никита Литвиненко, небрежно кивнул Луке, перегнулся с седла, подал Ляпину руку. Каверин выпростал из стремян ноги и хмуро оглядел Батурина.

— Чего ж любушка-голубушка не выходит?

— Какая?

— Донька.

— Там она, — Лука указал на карагодинское подворье. — Да вот и хозяйка. Гавриловна, проводи…

— Чего же вы ее по старой памяти не приютили? — строго спросил Каверин и повернул коня вслед за Елизаветой Гавриловной.

Возле калитки привязал повод к засову и пошел во двор, помахивая плетыо. Литвиненко что-то покричал Кузьме и, видя, что тот не слышит, поскакал догонять сотню.

Войдя в дом, Каверин остановился у порога. Донька приподнялась.

— Кузьма? — удивленно воскликнула она.

Каверин молча стоял, широко расставив ноги и чуть-чуть покачиваясь. Елизавета Гавриловна протиснулась из-за спины гостя и торопливо прошла в горницу. Каверин криво улыбнулся, шагнул вперед. Донька вскочила и, прикрываясь одеялом, прислонилась к углу.

— Люба! — крикнула она. — Гавриловна!

Обе женщины вбежали.

Каверин как бы протащил по ним тяжелый взгляд и опустился на табурет. Мешала винтовка. Он изогнулся, снял ее и поставил в ногах.

— Попужались? — недобро улыбаясь, спросил он. — Что-то плохо гостя встречаете!

Любка уже успокоилась и делала Доиьке знаки, чтобы та не пугалась.

— Почему же плохо? Сейчас в погреб сбегаю, кис-лячку принесу…

— Кислячка на моем веку хватало, — перебил Кузьма. — Один кислячок… — И обратился к опустившейся на кровать Доньке: — Ну, что же, женушка давно не видались? Пойдем побалакаем на воле.

— Балакайте тут, — вмешалась Любка, — хата просторная, мы выйдем, слухать не будем.

Кузьма внимательно оглядел опущенные на пол голые ноги жены, и ноздри его дернулись.

— Дайте нам хоть раз своим умом пожить, без чужого догляду. — Кузьма поднялся. — Собирайся, женушка.

— Сейчас, сейчас, — поспешно согласилась Донька, — оденусь только.

— Хворая она еще, — просящим голосом сказала Елизавета Гавриловна, — сенной трухой парим. Как бы ветром не прохватило.

— Ходить-то можешь? — спросил Кузьма. — А то, может, придется с выносом?

— Могу, — твердо ответила Донька, — сказала пойду — значит, пойду.

Она через голову натянула юбку, надела кофточку, сунула ноги в полусапожки и поспешно зашнуровала их. Принялась убирать постель.

— Не трожь, — сказала Елизавета Гавриловна, — чего ты взялась? Без тебя обойдется.

Донька, не слушая, долго взбивала подушку, поставила ее в углу, вздохнула.

— Ну, теперь пойдем, — тихо проговорила она и накинула на плечи летний полушалок.

Кузьма пропустил ее вперед.

— Только насчет главного и не думай, — предупредила она, оборачиваясь и незаметно подмаргивая Любке.

— Обойдусь как-нибудь без главного, — выдавил Кузьма.

Любка прильнула к окну. Кузьма перекинул винтовку на луку седла, дулом книзу, поправил торока, и они с Донькой пошли напрямик через площадь, мимо церкви и общественного колодца. Донька прихрамывала, и Кузьма полуобнял ее.

— Кажись, помнрются, — с каким-то сожалением сказала Любка, — вот только с Егором неладно выйдет, Гавриловна, как вы думаете?

— Да что Егор? Егор далеко. Мы не расскажем.

В глазах Любки заблестели озорные огоньки.

— Ясно — не расскажем. Чего печалиться. От одной прогулки не убавится. Баба ядрена, на двоих хватит.

— Любка, — пожурила ее Елизавета Гавриловна, — и какое только у тебя на уме.

Любка сняла платок, распустила пучок и тряхнула головой. Волнистые волосы рассыпались по плечам. Любка взяла гребешок.

— Косы у тебя, Люба, хорошие, — похвалила Карагодина.