— Чего вы, — удивился Павло, — что за путешествие надумали? Цыгановать?
— Хуже, Павло Лукич, хуже. От Советской власти спасаемся.
Павло вспыхнул:
— Как это от Советской власти?
— Не серчай, Павлушка, — шепнул Огийченко, — старик говорит справедливый, сурьезный вполне…
— Броневик на разъезде стоит. Контрибуцию требует. Вроде не все оружие сдали.
— Какое оружие? Толком говори.
— До шашек и кинжалов добираются. И для чего им в броневик кинжалы?
— Чего ж вы тикаете? — спросил Павло. — Куда?
— В Южный лес подаемся, Лукич. А если перевоз богатунцы не закрыли, за Кубань уйдем, на Гунибовский юрт, там до гор ближе. Грозят сто снарядов по станице выкинуть.
Павло помчался по пешеходным обочинам моста. Сухая и мелкая земля брызнула вниз между досками. Подводы беженцев терялись в темноте боковой улицы. Батурин круто свернул и пропал в переулке, выходящем к берегу Саломахи.
— До'Степки! — крикнул Огийченко, сближаясь с Мишей.
Or реки повеяло гнилыми запахами и сыростью. В камышах кричали деркачи, крякали утки, над обрывами белела куриная слепота, ночью похожая на заснувшие гусиные стайки.
Шульгин жил возле речки, невдалеке от Мостового. У дощатого забора курчаво распустились молодые акации. Батурин проскакал до ворот. Они были завязаны. С хриплым лаем бросились к забору собаки. Павло разогнался, перемахнул через забор и, не слезая с коня, застучал в ставню рукояткой нагайки.
— Степка! Степка!
На порожек, во всем белом, вышел отец Шульгина.
— Степка в Совете! В Совете Степка! Третьи сутки домой не приходит.
Старик прокричал так, будто его в эту ночь уже десятый раз осаждали такими же вопросами и точно такие же безумные всадники.
Батурин ворвался в кабинет председателя Совета, так хорошо знакомый ему, и остановился на пороге. Навстречу ему бросился, раскрыв объятия, Шульгин.
— Павел Лукич! Павлушка!
За столом сидело человек пятнадцать членов Совета, и среди них Харистов, Меркул и Антон Миронов с Бога-туна. Все они были и обрадованы и поражены неожиданным появлением Батурина.
Павло, отстранив Шульгина, подошел к столу. Вслед за ним в комнату набились жилейцы его отряда.
— Чего это вы над станицей мордуете, а? Может, доложите?
Шульгин схватил со стола какую-то бумажку, подал Батурину. Пальцы Степана дрожали.
— Почитай, Павел Лукич, почитай. Ультиматум.
Батурин взял бумагу, пробежал ее глазами, смял и сунул за борт черкески.
— Сорок минут осталось! — неожиданно закричал Шульгин. — Сорок минут! Читал? Через сорок минут сто снарядов по станице выпустят, а? Сто снарядов! — Шульгин вплотную подошел к Батурину. — А ты (меня начал хаять. Сто снарядов! А за каждый снаряд станица должна заплатить по тысяче рублей николаевскими тому же броневику… контрибуцию… Народ в лес бежит, в лес. Кто же это Советскую власть конфузит? Кто?..
Батурин сжал руку Шульгина, остановил его.
— Посади на коней всех дневальных и всех, кто может. Веди на разъезд. А я своих трону. Забрать надо броневик и допытаться, что там за люди. Какому они богу поклоняются.
Батурин скакал к полустанку. Не отставая от него, мчался Миша, забывший и про сон и про усталость.
Бронепоезд стоял на первом пути, повернув орудия в сторону недалекой станицы, закрытой белесым дымком предутреннего тумана.
Батурин, обогнув рощицу невысоких кленов, выскочил на перрон. По асфальту дробно зацокали подковы. Часовые, прикорнувшие на багажных тачках, бросились к бронепоезду и принялись колотить о стенки прикладами. Залязгали дверцы, и из вагонов запрыгали люди.
— Командира! — закричал Батурин. — Командира!
— Я командир.
Перед Батуриным появился курчавый человек, без шапки, в генеральской шинели, накинутой на обнаженные плечи. Батурин сразу узнал командира бронепоезда, в свое время задержавшего их у разъезда Мокрый Ба-тай при походе на Ростов.
— Ага, так это опять ты?
— Я, — важно заявил командир, не понимая, в чем дело.
Батурин вынул ультиматум, отданный ему Шульгиным, сунул человеку в генеральской шинели.
— Ты ппсал?
— Я, моя подпись. Синий карандаш. А тебе чего надо?
Вооруженные люди обступили Батурина. Командир бронепоезда важно застегнулся и оглядел красные отвороты шинели.
— Я председатель Жилейского Совета, — раздельно сказал Павло, — твой броневик на моем юрте. Даю приказ — к пяти часам утра чтобы тобой тут не пахло!
— Не пахло?! — командир бронепоезда отскочил в сторону. — Забрать его!
Дюжие и решительные молодцы набросились на Батурина и, не дав ему выхватить шашку, уцепились за руки, за ноги, повисли на поводьях.
И в это время из-за тополевой рощи вынесся Шульгин, выскочил на перрон, конным строем оттеснил команду до бронепоезда и выхватил Батурина. Из недалекой балки вылетела конная группа Огийченко, россыпью пошла по степи. Огийченко, предвидя огневой бой, рассредоточил всадников. К полустанку подлетели пулеметные тачанки. Круто завернули четверочные упряжки. Команда бронепоезда поднимала руки. Командир принялся ругаться и грозить. К нему подскочил Меркул, откинулся в седле и со всей силой потянул его плетыо. Командир дернул плечами и медленно опустился на мешок сахара, только что выброшенный из вагона. Бронепоезд быстро разгружали… Оружие, снаряды, кипы завернутой в рогожи мануфактуры, кули муки, связки краснодубленых овчин, ящики изюма лежали на перроне.
Павло приказал составить подробную опись всему «инвентарю».
Из станицы прибывали все новые и новые группы казаков. Толпа напирала, требовала жестокой расправы над командой бронепоезда.
Батурин соединился по телеграфу с Тихорецкой. Все с нетерпением ожидали переговоров. Наконец Павло появился с телеграфными лентами «Бодо», где Орджоникидзе утверждал принятые меры и приказывал задержать бронепоезд под арестом до приезда комиссии из Армавира.
К Батурину протискался Огийченко. Он взял в руки узкие полоски бумаги, перечитал.
— Верно, Павло, верно.
— Справедливость, выходит, есть, — сказал Павло, — батя чего-сь не того мне в ухи нажужжал.
Огийченко исподлобья взглянул на Павла, прищурил глаза.
— Вернулись вовремя — вот где справедливость. Не попади мы сегодня, эта справедливость всю станицу снарядами бы закидала. Видишь, какие мордокруты то-ва-ри-щи…
Батурин обратился к Шульгину:
— Постереги их, Степка, а мы по домам смотаемся. Надо подремать, пока комиссия заявится. А то ишь какие мысли Огийченко в голову лезут, считаю — от недосыпа.
Павло повел отряд в станицу. По дороге к полустанку рысили верховые, катились линейки. Поднималась густая пыль. Батурин перевел казаков на обочину. Кони мяли высокую росистую траву, копыта увлажнялись. Кони тянулись, схватывали верхушки донника, жевали, обзеле-няя трензельное железо. Из станицы выходило пестрое стадо, бичи пастухов щелкали, как выстрелы.
— Сенокосы днями поднимем, — сказал Павло, оглядывая беспредельные травы. — Сам на травянку сяду.
— Придется ли, — бормотал Огийченко.
— Почему ж не придется?
— Сам, что ли, не знаешь почему?
Еще издалека Миша увидел поджидавшую его мать. Она стояла у ворот, в коричневой холодайке и темном платке. Елизавета Гавриловна подошла к сыну, поцеловала стремя и, когда Миша спрыгнул, обняла его. Миша почувствовал ее сухие губы и мокрые щеки.
— Вернулся, мама, — с волнением сказал Миша.
— Я так и знала, так и знала.
— В целости и сохранности, — сказал Огийченко.
— Что ж не все возвернулись? Казаки всегда приходили всей частью.
— Стать на стать не приходится, — ответил Павло и тронул коня.
Елизавета Гавриловна приняла из рук сына теплый повод и повела во двор исхудавшую Куклу.
А из двора Батуриных, навстречу мужу, на улицу выскочила радостная Любка. И впервые, вопреки обычаю, Павло поцеловал жену при товарищах. Попрощавшись с Огийченко, Павло пошел во двор, полуобняв Любку. Лука стоял на крыльце вместе с Перфиловной.
