— Шумит?

— Шумит, — сказал Мотька, берясь за уши.

— Нехорошо?

— Плохо.

— Вот так и Кубани. Бьемся, чтоб берега закрепить, а ты заваливаешь. Пришлешь отца в Совет…

Шаховцов заметил, что у Батурина вздративали губы.

— Сволочи, — процедил Павло, еле раздвигая челюсти, — из-за собачьей злости станице вредят. Сколько работали — ни черта не сделали. Заставлю их, подчиню. Я им не атаман Велигура. От меня магарычом не откупишься…

К вечеру у северного леса раскинулся обширный гомонящий табор. За каких-нибудь три-четыре часа Павло — и уговорами и угрозами — поднял два станичных-квартала. Сюда везли камни, хворост. Саломахинские плотники — иногородние — рубили деревья, выстругивая колья.

Над обрывом зажгли яркие костры. С треском поднимались столбы редкого пепельного дыма. Внизу, где работал Павло, коптили мазутные факелы, откладывая на крутые берега причудливо расшитые тени.

Лука, насильно выгнанный на работу сыном, бурча, выплетал корзины. В них наваливали камни и затем опускали к Кубани по приспособленному на блоках паромному тросу. Чтобы корзины не развалились от тяжести, их перевязывали цепями, реквизированными по всей станице предприимчивым Степаном Шульгиным. Возле Луки угодливо кружился старик Литвиненко, замаливая Мотькины грехи. Обычно стойкое казачье старшинство было напугано отчаянной напористостью Батурина и трудилось наряду со всеми. Шутка ли, впервые арестованы именитые старики хозяева, не поставившие своевременно отводов и плотин. В то время как Павло со станичниками умиротворял Кубань, Шульгин с Меркулом загачивали полуразрушенные саломахинские гребли, выгнав в наряд двести форштадтских подвод.

— С ума опятил Павлушка! Какую работищу завернул, — про себя бормотал Лука, — аж страшно. — Лука незаметно крестился, наблюдая, как, скрипя, ползут в пропасть перекрученный железом ивняк и камни. Внизу народу уймища, сын там. Не дай бог — оборвется…

— У Мотьки с уха кровь идет, — оказал Литвиненко, отирая пот, — фельдшера звали, справку дал.

— Ухи у него слабые, у твоего Мотьки, — огрызнул-, ся Лука. — Нам не меньше от отцов попадало — обошлось.

— Хуже Мостового твой, — шепнул Литвиненко, — по всей станице говорят. Егор хоть от каземата миловал, хоть детей не бил…

— Давай! Трави! — кричали снизу, и Лука видел, как, подобно огненному змею, ползет трос, подрагивая на блоках.

Невиданный размах работ, организованных Павлом, пленил Луку. Старик еще не признавался себе в этом, но душа хозяина и стяжателя ло-особенному принимала события. Вот еще немного, одумается сын, привернет этот многорукий труд к батуринокому хозяйству.

— Направь ум его, святитель Павел, — шептал Лука, наклоняясь туда, где шипела река и густым пламенем пылали темно-багровые факелы.

На берег течением выталкивало ноздреватые льдины и мелкий колкий ледок. Отводы ставились немного наискось. Колья заколачивали деревянными бабами, оплетали хворостом. Получались удлиненные корзины, накрепко пришитые к земле. Их набивали камнями. Эти нехитрые сооружения охраняли крутые берега.

Миша только что вылез из воды на глину. Принял от Петьки факел. Петька полез на смену, хлопая по воде ладошками. Мимо сновали люди, и Миша впервые видел, что на общественные работы вышли совместно и казаки и иногородние. Миша слышал сиплого Буревого, тонкий голосок Писаренко, шутки матроса Филиппа, который, несмотря на ревматизм, словно ожил, очутившись у воды.

Близко подступила мерзлая стена обрыва, украшенная кострами, которые лениво помахивали искристо-дымными хвостами. Наискось ползли, подрагивая и раскачиваясь, тяжелые, закрученные цепями, корзины. Казалось, их на руках, как ведро в колодец, опускают сильные люди, разложившие на вершине огни.

— Мишка, кидай квач[6], потух.

Сенька увлек его. По 'коленке черкнула льдина, рыбой выпрыгнувшая на берег.

— Гляди: батька-то твой! — прокричал над ухом Сенька.

Мишин отец, укрепляя плетенку, мял хворост ногами, пружинно поднимаясь и опускаясь. С бороды и плеч стекала вода, он отряхивался и, «как бы иг. раючи, подскакивал. Рядом Павло и Шкурка устанавливали корзину с камнями, оба могучие и ловкие. Шкурка был без рубахи, на спину и руки, налитые мускулами, взлетала пена. Батурин изгибался, 'крутил головой, отфыркивался и озорно орал:

— Давай тронем! Еще раз тронем!

Ф.ронтовики-жилейцы, подзуженные буйной силой и весельем Павла, споро выкладывали остальные отводы.

— Закручивай дрот, Мишка, вон за тот столб! — крикнул Павло, подкинув проволочный конец, — а то разъедемся!

Мишка на лету подхватил проволоку, закрутил конец на руку. До столба можно было добраться по камням и хворосту отвода, но Мишка решил побыстрее выполнить приказание Павла. Он лихо бросился в реку. Течение вырвало из-под ног скользкие булыжники, и дно будто бы ушло. В тот же миг студеная струя сбила его и пронеслась над головой.

— Мишка! Мишка тонет! — тревожно заорал Кара-годин.

Он бросился к сыну, проваливаясь в плохо еще уложенном хворосте. Вот вынырнула Мишина голова, рядом другая. Это был Сенька. Он подхватил друга, с трудом выкарабкался на камни отвода, как вылезают на опрокинувшуюся лодку.

— Руку, руку давай! — сердито прикрикнул он.

Сенька вытащил друга на камни.

— Нельзя так фасонить, — по-взрослому упрекнул он, — .вода — лед. Родимчик тебя задуши, чуть-чуть не утоп, а?

— Когда-сь и я тебя выручу, — сказал Миша, подрагивая и обжимая одежду.

До них добрался отец. Руки и лицо его были в ссадинах.

— В груди чего-сь оборвалось, за тебя спужался, — пожурил Мишу отец. — С Кубанью шуткавать не годится. Давайте к лагерю. Павло приказал.

Они были наверху. У костров сушились люди. Павло вдвоем со Шкуркой выжимали рубаху. Мокрый жгут пищал в их руках. Павло встряхнул рубаху, приблизился к обрыву.

— Объездили жеребчика. Мишка, видишь! Чуешь, копытом бьет!

— Чую, — отвечал Миша.

Пенная грива угадывалась внизу, и Мише казалось, что он слышит удары беспокойных копыт.

— Лес сохраним, — сказал Павло, — пригодится. Верно же, пригодится, Сенька?

— Пригодится, дядька Павло. Ховаться в лесу добро. Под соломой хужее. Как в Лежанке под солому залез, страшно. Редкая, какая-сь лепкая, все видать.

— Мишка, вы с отцом с нами поедете, — сказал Павло, обуваясь.

— Ладно, — согласился Миша. Подтолкнув Сеньку и Петю, побежал. Ребята бросились ему вдогонку.

Согревшись, они мучкой подлетели к Луке, помогли надеть хомуты, пристегнуть постромки к скользким валькам.

— Домой? — опросил Луку Литвиненко, запахивая широкие полы тулупа.

— Кончили дела. Тут не ночевать, — сопя, ответил Лука.

Обошел мажару, пошатал колоса.

Литвиненко подступил ближе, шепнул тихо:

— Атаман небось так бы не позволил.

— Как? — Лука зло поеел своим вывороченным веком.

— В воду бы не полез. Званье не терял…

— Иди ты к шуту, — рассердился Лука, — вам все не так. За столом сидел Павло, бумажки перекидывал — не хозяин. Хозяиновать начни — не писарь. Не угодишь.

— Ты чего это, Лука Митрич, — оторопел Литвиненко, — тише хоть…

— К едреной бабушке… — Лука тронул лошадей. — Мозги какие-сь у вас отравные, вроде бешенюкой натертые.

Ночью к Батуриным приехали Шульгин и Шаховцов. На греблях оставалось еще дня на два работы. Шульгин доложил, что подводы он пока распустил по дворам, а завтра снова начнет поднимать народ.

Степан привез водки и фунта два городской колбасы. Придвинулись поближе к Егору, поужинали. Павло густо заправлял водку стручковым перцем, предупреждая простуду. Он оживленно рассказывал Мостовому о борьбе с рекой. На лице Егора заиграла несвойственная ему теплая улыбка. Донька, внимательно следившая за Егором, оживилась, заметив эту перемену.

— Хорошо, очень хорошо, — сказал Егор, — вот так и всегда надо. Все для всех.

Теплый ветер просушивал землю. Поскрипывали ясени. Акации пошатывали острые верхушки. По-особенно-му звонко кричали гуси, предчувствуя близкий водяной выпас. Индюки булькали, тряслись в весенней истоме и кружились на бугорке, куда обычно Карагодины сносили золу. Поблескивал колодезный ворот. Светлые зайчики играли на стеклах двухрамного парника, приготовленного Елизаветой Гавриловной под капустную и баклажанную рассаду.