— Убитый.

— Кем? — испугался человек.

— Кадетами.

— Кадетами? Пущай полежит, сыночек. Убитому уже все едино где лежать, а вот ты как бы сам не захворал. Пойдем.

— Дядя, дядечка! — припадая к коленям, горячо зашептал мальчик: — На всю жизнь к вам в работники пойду!.. Я был в работниках, я все умею… Помогите батю перенести… Там собаки…

— Перестань. Зря слезу теряешь, — растроганным голосом произнес человек, — пойдем.

Во дворе Сенька разобрал, что хозяин дома старик и чем-то похож на Харистова. Это вселило к нему доверие. Старик вывез из-под сарая тачку, кинул в нее сена.

— Где?

— Тут недалеко, возле лавки.

— А, слышал. Слышал, как их стреляли. В подушку головой закопался, страшно, первый раз война под окнами.

Они взвалили тело Егора на тачку и покатили к дому. С трудом внесли, уложили на полу, на редюжку.

— Может, жив? — старик наклонился над ним.

Сенька неподвижно стоял, прислонившись к косяку двери.

Старик раздел Егора, покачал головой.

— Расковыряли.

Поднес зеркальце к губам Егора, пригляделся на свет.

— Парнишка, — позвал он тихо, — отец-то дышит.

— Жив? — обрадованно воскликнул Сенька.

— Не очень чтоб жив, внучек. Но бог поможет, не сразу душа отлетит. Давай-ка на койку его перетащим, а то на полу живому человеку простудно.

Старик теплой водой обмывал загрязненное тело и раны. Он покрикивал на Сеньку, помогавшему ему, так как мальчишка сразу сделался нерасторопным.

Сенька видел желтое тело отца, кровь, медленно просачивающуюся сквозь тряпки, подвязанные дедом, острую ключицу, тихо колеблющуюся. В тело человека, до спазм в горле близкого, родного, как бы входила жизнь. В эти короткие минуты мальчишка постигал ее величайшую ценность.

Вот отец вздохнул, приоткрыл глаза. Сенька нагнулся к нему и отшатнулся — глаза были какие-то стеклянные, страшные.

— Батя!..

Егор пошевелил губами. Веки опустились.

— Постереги тут. За племянником сбегаю, — одеваясь, сказал старик, — он у меня фершалом.

Старик, торопливо шаркая сапогами, ушел. Сенька наклонился, вслушиваясь. Отец еле-еле дышал, но все же мир, казавшийся мальчику холодным и узким, сразу расширился и потеплел. Сегодня, вслед за залпом Ку-тепова, будто погас свет, и на ребенка надвинулись беспощадные и страшные люди. Пустое село, колонны горланящих офицеров… Мальчишке представлялось, что он потерялся на бесплодной земле, навеки покинутой настоящими людьми, не земле, где высохли травы, исчезли птицы.

Отец дышал. «За жизнь надо крепко держаться», — когда-то говорил он. Сенька верил, отец будет жить, победит смерть…

Шаховцов сдался в плен вместе с батареей. Оправданный полевым судом Добровольческой армии, Шаховцов беседовал с глазу на глаз с генералом Алексеевым.

Темная комнатка заполнена неуклюжим комодом и кроватью, покрытой розовым покрывалом. На стенах фотографии и самодельные аппликации, изображающие балерин и негров. Эта девичья комнатка располагала к интимной беседе.

— Расскажите свою биографию, — попросил Алексеев, пошевеливая старческой суховатой рукой.

Василий Ильич подробно поведал все, начиная с детства и кончая последним походом… Алексеев внимательно слушал, наклонив седой ежик. Иногда Алексеев поднимал голову, и на Шаховцова сквозь стекла очков глядели его старческие зоркие и пытливые глаза.

— Подробней, до деталей, — предлагал он. Если Шаховцов задерживался на постороннем, он торопил: — Дальше, дальше, молодой человек.

Когда Шаховцов окончил, Алексеев помолчал, пожевал усы, потом тщательно, не торопясь, протер очки.

— Так, — сказал он, — насколько я усвоил смысл вашей исповеди, вы уже сомневались. Пикантный эпизод в Новопокровской чрезвычайно показателен. Он дал толчок вашему разуму, и посему быстрее пошло ваше прозрение. Но вы все же успели много сделать для большевиков… Непростительно много…

— Я кровью своей заслужу прощение, — горячо перебил Шаховцов, — я пойду в первых рядах. Я...

Алексеев недовольным жестом остановил его.

— Не так экспансивно, молодой человек, — сказал он. — Командование Добровольческой армии охотно верит вашему чистосердечному раскаянию. К тому же не наша задача обострять отношения с офицерством. Гражданская война потребовала чрезвычайно деликатной политики. Конечно, можно бросаться в атаки, как это сегодня сделал Сергей Леонидович Марков, но цели нашей организации слишком обширны и многогранны, чтобы все решить только фронтальным ударом. — Алексеев снизил голос: — В среде большевиков зреет разложение. К власти привыкали веками, молодой человек. Веками. Борьба отдельных честолюбцев разъединит их силы. Поэтому необходимо углубить щели, умело углубить, и, может быть, тогда не придется тому же Маркову или Неженцеву рисковать своими храбрыми и честными сердцами. Вы, надеюсь, понимаете, о чем я говорю?

Шаховцов склонил голову.

— Посылать в среду врагов неизвестных людей — значит сознательно обрекать себя на провал, — откровенно сказал Алексеев. — Вы уже заслужили доверие. Теперь вы возвращаетесь как бы овеянный ореолом храбрости. Вы дрались. Вы быстро выдвинетесь и поможете нам, воссоздающим великую Россию.

— Я чрезвычайно признателен вам, ваше высокопревосходительство, — сказал Шаховцов, чувствуя, как у него горят уши.

— Вот и отлично, — Алексеев поднялся, — за подробными инструкциями зайдите к Ивану Павловичу, — поймав непонимающий взгляд Шаховцова, добавил: — Романовскому.

Утром Шаховцов вышел из дома. На улице сразу же наткнулся на труп. Убитый приник плечом к обомшелому забору. Возле — дорога, изрезанная колесами, и широкие следы подошв, подернутые беловатой пленкой льда.

Шаховцову захотелось повернуть убитого. Посмотреть, не знаком ли, но из переулка навстречу ему выехала повозка. Он зашагал, пальцами нащупав кумачовую повязку шапки.

На повозке лежали, сваленные как попало, трупы. Лошади понуро двигались. Подводчики остановились у забора, взяли убитого за плечи и ноги и, качнув, умело швырнули наверх. Казалось, что этим делом они занимались уже давно. Поцукав на лошадей, двинулись дальше.

По площади бесконечно двигались обозы. Крестьяне возвращались в село. Обочь дороги, по хрусткому снежку, гнали курдючных овец, похлопывая бичами. Вот узкие следы батареи, обмерзшие кучки навоза, остатки сена. Овцы подхватывали сено, меленько жевали, блеяли. С Шаховцовым многие крестьяне здоровались, соболезнующе на него поглядывая. Он был представителем хотя и разгромленного, но близкого им красного отряда.

Шаховцов вздрогнул. Кто-то звал его по имени. Оглянулся. К нему подбежал Сенька, в сапогах, в знакомой шинелишке.

— Дядя Василий, — обрадовался запыхавшийся Сенька, — дядя! Вот папане радость будет.

— Он жив? — изумился Шаховцов, слышавший рассказ Брагина о смерти Егора.

— Жив, — заулыбался Сенька, — я его выходил да еще дедушка один. Пойдемте. — Он потащил его. — Моего батю ни пуля, ни штык не берет.

— Значит, отец все же ранен, — неуверенно улыбаясь, сказал Василий Ильич, не поспевая за шустрым мальчишкой.

Шаховцов обрадовался Сеньке. С его появлением он снова вступал в жизнь ясную и простую, до этого казавшуюся ему совершенно потерянной. Беседа с Алексеевым окунула его во что-то смрадное. Главное падение произошло чрезвычайно быстро, и все подробности бродили в памяти, как остатки страшного, болезненного сновидения. Но вот яркие воспоминания… Честное слово офицера, данное Алексееву, какие-то унизительные подписи, отобранные у него сухим и корректным Романовским. Нелепые поздравления Брагина, потом Карташева, потом Гурдая…

Когда еще затемно уходили полки Добровольческой армии, он настоятельно просился в строй. Его не пустили, и он ясно, как сейчас, видит Алексеева, вышедшего на крыльцо вместе со своим взрослым сыном и высоким черноволосым адъютантом. Генерал узнал его, но, не поклонившись, оглядел холодным и чужим взглядом. Хотелось броситься к нему, попросить избавления, отказаться от обещаний, но этот отчуждающий, безразличный взгляд точно пригвоздил его к месту. Потом, словно сквозь туман, он видел Алексеева, опустившегося на сиденье рядом с сыном. Тележка сразу исчезла, нырнув между качающимися крупами лошадей текинцев, вытягивающихся в походную колонну вслед за Корниловым.