Он кончил жевать, засунул в седельную суму остаток Мишиных гостинцев и продолжал разговор:

— Возвернусь непременно героем, а чином не меньше урядника, но только не того, что тебе, Мишка, Велигура нашил, а настоящего урядника, товарищеского.

Ивга прикоснулась к Мишиной руке, давая понять, что, несмотря на слова Сеньки, она по-прежнему не забывает его, Мишу. Петька с видом знатока ощупывал боевой вьюк приятеля, усиленно морща лоб.

— А если убьют? — тихо спросил Миша, так, чтобы слышал один Сенька.

В лице мальчишки на миг появилась гримаса не то презрения, не то испуга. Только на миг Сенька, бравируя, пропел, подражая фронтовикам:

Оборвал песню.

— Кисло им меня убить. Я от пули буду угинаться, потому ее по свисту слышно. Ты, Мишка, только хату доглядай.

— Ладно. Буду доглядать.

— В стрехе там уже не свистит. Чертей нема, — Сенька пошмыгал носом. — За яркой тоже приглядывай, она вот-вот окотится.

— У нас ей хуже не будет.

Появились отрядники Мостового. Сенька торопливо попрощался, разобрал поводья.

Мостовой кивнул Мише и Шаховцовым. Василий Ильич обнял брата и сестру и взгромоздился на лошадь.

— Пока, Павел Лукич! — крикнул он, махнув рукой. Обратился к своим: — Папу и маму поцелуйте. Хорошо, что не пришли. Меньше переживаний.

Ивга сквозь слезы глядела на брата. Ей было необычайно тяжело.

Батурин стоял на крыльце, нарядный и спокойный.

— Возвертайся, Егор, с корниловским зубом… Балакают, что из чистого золота, девяносто шестой пробы.

— Возвернусь с зубом! — покричал Мостовой Батурину и отдал протяжную команду. Отряд построился и звеньями по три вытянулся в поход. Родственники бежали рядом, передавая на ходу какие-то узелки. Последний раз Сенька махнул рукой и скрылся. Мише стало не по себе. Ивга плакала. Петя взял ее за руку.

— Говорил же, что девчонки плаксы, — незлобно укорил он. — Пойдем домой, Женя.

Миша пошел к Шаховцовым. По пути они встретили важного Луку Батурина, а с ним группу стариков-фор-штадтцев. Все они были наряжены в праздничные шубы, в высокие парадные шапки с красными суконными верхами. Поверх шуб у всех красовались длинные кинжалы.

Дети почтительно поздоровались. Миша слышал, как подошедший к забору Филипп-сапожник сказал:

— Опять казачество верх взяло… Батурины…

Старики направились к Совету.

Оставив сопровождавших его стариков в темном коридоре, Лука вошел в кабинет сына. Павло был один.

Он разбирал наган, переданный ему Егором. Загрязненные части револьвера лежали на деловых бумагах, оставляя масляные пятна. Батурин удивленно приподнял брови.

— Ты чего, батя? Аль праздник какой?

— Тот уехал?

— Кто, Мостовой?

— Про Егорку знаю. Барташ.

— Только что отправил.

Лука облегченно вздохнул и с угодливым лицом приблизился к сыну.

— Почтить тебя пришли, Павлуша. Форштадтцы-ста-рики — почтить.

— Пущай заходят, — разрешил Батурин.

Он сгреб части револьвера в ящик стола, вместе с бумагами, и вытер о скатерть руки.

Старики чинно разместились под окнами.

— Подсаживайтесь ближе, — попросил Павло, — я не укусю. У меня до вас, кстати, дела имеются, а вы вот и сами.

Старики вначале удивленно переглянулись, а потом напыжились, посчитав за честь сказанное Павлом.

Казаки были подобраны Лукой по богатству, именитости, почету. Двое из них владельцы водяных мельниц и кирпичного заводика.

Когда делегация разместилась, Лука попытался произнести вступительное слово, объясняющее цель почетного посещения.

— Хватит, батя, — остановил Павло, — за почет спасибо, — он поднялся и поклонился, — а теперь ближе к делу.

Три срока отатаманил Велигура и, видать, или по старости, или по какой другой причине многое прохлопал. Вот пробежал я на жеребце по Жилейскому юрту, товарищи старики, и определил в станичном хозяйстве непорядки. Кубань-река вешней водой, считай, в новое русло ударит, а ежели так получится, то подхлестнет возле северного лесу и, прямо скажу, завалит берег саженей на сто, не меньше. Вот через это прошу вас поставить шесть отводов из хвороста и завалить их каменюками. — Павло взял карандаш и быстро провел линию, изображающую кубанскую прорывную струю. Пересек ее шестью косыми чертами. — Вот так сделаете. Начинать надо, пока вода с гор не тронулась, бо тогда будет поздно.

Старики как-то сразу опустились, сжались.

— Пахать же надо, Павел Лукич, есть ли время речкой заниматься, — сказал один из них.

— И пахать будете и отводы делать будет?. Убытка вам не будет. Я ваши хозяйства знаю. Меня до вас не с Рязани прислали. Второе… — Старики заерзали, зашушукались. Павло оглядел их сурово, недружелюбно. — Так вот, второе, товарищи старики, это больше к мельникам относится. Гребли по Саломахе сохранять. Поняли?.. Ехал я по греблям, насилу выбрался, ямы какие-сь, бугры, обводки каменьями закиданные. Пойдут снега таять, черта с два такие гребли воду удержат, а вода юрту нужна. Без запруд станица жить не может. Высоко стоит, сами знаете, а за каждым случаем с цибаркой к Кубани не набегаешься. Раз, два побежишь, а потом плюнешь… Выходит, про гребли тоже поняли?

— Павло Лукич, — не удержался мельник, — вы ж на нас египетскую работу наваливаете. Нас тут с десяток, все мы форштадтцы. Пришли вас с большим званием почтить, — он бросил на Луку уничтожающий взгляд, — а ввалились вроде в западню. Да ежели все это произвести в порядок, хозяйства не хватит. Выходит, мы должны, по-вашему, две реки сохранять, а чего же станичный бок будет делать? Над нами насмехаться? Вот, мол, ваш атаман, ваши и заботы. В капкан ты нас загнал, Митрич, — еще раз укорил он Луку и, тяжело дыша, опустился на табуретку.

Лука виновато моргал. Он и сам не ожидал, что так обернется дело.

Павло поиграл кончиком насечного пояса.

— Для станичного бока тоже дела найдем, — сказал он. — На триста десятин общественную землю расширим, пахать кому-то надо, али ее бог дух святой вспашет, а?.. Травы надо накосить побольше, а то для правленских коней с середины зимы побираемся, срам. Мосты чинить надо, крыши красить, кладбище огородить… Мало, что ли, делов у общества. Велигура три срока отходил — не клят, не мят. Магарычи распивал. Надо было за ним в оба глядеть, а теперь нечего мне зуб заговаривать. Он у меня крепкий, не болит. — Павло поднялся, поглядел на часы, — Вот и всё, папаши. За честь благодарность имею, а ежели от Кубани не убережете да Саломаху высушите, добра от меня не ждите, ей-бо, правду говорю. Я обещание дал в станице порядок блюсти как следует.

Старики вышли гурьбой, на ходу надевая шапки. Вскоре их кованые сапоги и палки простучали по коридору, потом по веранде. Лука подступил к сыну.

— Что ж это такое, Павлушка? — глухим голосом спросил он.

— Хазяиную, батя, — в тон ему смиренно ответил Павло. — Ты ж меня все попрекал, хозяин с меня никудышный, вот думаю выправиться.

Старик опустил голову на грудь. Павло подошел к дубовому старинному шкафу, где сохранялись атрибуты атаманской власти. Раскрыв длинную полированную шкатулку, он взял с бархатного сиреневого ложа булаву, хитро изузоренную по ручке перламутром и золотом, всунул ее в руки отца.

— Имел интерес в руках пошатать, на, побалуйся.

Лука провел по булаве шершавой короткопалой кистью и кротко передал ее сыну.

— Нема у ней никакого великолепию, — сказал старик, — ну палка и палка.

— Думки были в музей ее перекинуть, в город. Если хорошо заплатят, отдам.

— Где там товарищи заплатят! Небось даром заберут. Какой-либо комиссаришка собак ею начнет гонять, иль я не знаю… А стариков зря товарищами оскорбил. Нельзя так звать их, навек обиду затаят. Слово это для старого человека оскорбительное… Не казацкое у тебя обращение, вот что, Павлушка…

Как появился на окраинах государства генерал-лейтенант Корнилов?