Мостовой знал о положении фронтовых дел. Сводки сообщали о временном отходе, причем противника презрительно называли бандой. Как фронтовик, Егор привык считаться с соединениями противника, именуемыми армиями, корпусами, дивизиями. Раньше, на фронте, враг был весом и грозен, здесь же легковесен и ничтожен.

— Чудак ты, Меркул, — ухмыльнулся он, — кто-то тебе с перепугу ухи прожужжал. Бьется супротив наших какая-сь там банда, а ты пужаешься.

— Да я не пужаюсь, Егор Иванович, — сказал дед* доверительно притянув собеседников к себе, — казаки мы, все трое казаки, нам небоязно промежду собою побалакать. — А что, ежели и в самом деле до Жилейской допрут филимоновцы?

— Ну, — Егор прищурился.

— Одюжат ежели они?

— А? Ты вот о чем. Меня не касается, кто одюжит, меня касается, кто правый в этой драке.

Павло устремил пытливый взор на Мостового.

— Теперь я по-твоему спрошу: ну?

— Правда у большевиков, и пусть мне голову за эту самую правду отдерут, не пожалкую.

Павло встал, потянулся.

— А вот я, Егор, не такое рассуждение имею.

Мостовой насторожился.

— Какое же?

— Жизнь-то одна? Кидаться ею не стоит. Раз известно, у кого правда, надо тем и пособлять. Всех раскидать и до победы добраться. Руки отдерут, ноги оторвут, на пузе одном ползи, как ужака, а добирайся, чтобы зубом рвануть.

—. Это ты справедливо, — успокоился Мостовой, — я с тобой согласный. А насчет фронтов не сумлевайся, Меркул. Как неустойка будет, нас позовут. Я думаю, пе об-минут нас? Чему хорошему, а войне мы с люльки приучены…

Прискакал взволнованный Шульгин. У кубанского обрыва, по дороге к полустанку, напали на хлебный обоз.

— Чего сделали? — спросил Мостовой.

— Постромки пообрезывали, четверик коней угнали, колеса поснимали.

— Кто?

Шульгин помялся.

— Слух идет, как бы не Шкурка.

— Ты сам там был? — тихо спросил Мостовой, и все заметили, как посерели его плоские щеки.

— Нет.

— Кто сопровождал?

— Тоже не знаю.

— Раззява, — Егор толкнул Шульгина в грудь, — растрепа. Три часа сам не побыл, не обеспечили.

Егор перегнулся, рывком выдвинул ящик, выхватил наган, покатал барабан на ладони, проверяя заряды, и, сунув его в карман, выскочил из комнаты.

— Догнать надо, — забеспокоился Меркул, — убыот.

— Не убьют, — успокоил Батурин, — не пришло еще время убивать.

В словах Павла по-прежнему звучал затаенный смысл, словно, зиая что-то большое и важное, Павло не хотел делиться с другими до поры до времени.

Оправившийся Шульгин поднялся. На лице его появилась какая-то жалкая улыбка.

— Поеду обеспечивать.

— Поезжай, — разрешил Павло.

— Может, ты со мной?

— Мне там делать нечего. Сами сумеете добро размотать. Добывать хлеб — потяжелее, чем базарить.

Шульгин ушел, похлопывая плетью. Павло видел, как он отвязал коня, прыгнул на него и сразу тронул карьером.

Сегодня в Совете почему-то было безлюдно. Никто не являлся ни за землей, ни со спорами. Павло верил в Совет еще за то, что здесь, в отличие от правления, всегда кипела жизнь. Сегодняшнее безлюдие его смущало. Чтобы рассеять нехорошие мысли, он обошел двор, покричал на ямщиков за раскиданные водопойные ведра, проверил наряд тыждневых.

— Ишь запаршивели, — укорил он, обходя выстроенных в ряд юнцов и стариков, обычно нанимающихся дежурить за других, — небось при атамане гладкие были…

Тыждневые похихикали. Батурин приказал вымыть нары, пол, поставить бачок для воды, к бачку прицепить на цепку кружку. Осмотрев пожарный обоз, погонял за непорядки и возвратился в Совет. Выдвинув ящик, начал внимательно перечитывать полученные из города письма. Бумажки почему-то официально именовались отношениями, были длинны и скучны. Батурин весьма обрадовался подъехавшему Мостовому.

Егор был раздражен и неприветлив.

— Ты чего ж это на меня бирючишься? — обиделся Павло. — Не нравлюсь, скажи. Шапку сниму, — только меня и видали. Меня вот от этой человеческой пакости, — Павло указал на бумажки, — на блевотину тянет. И каждый день по такому морю Черному плаваю. Замечаю, виски белеть начали.

Мостовой прямо глянул в глаза Батурина.

— А каково мне тогда?

— Ты вроде интерес имеешь.

— Интерес, — Егор скрипнул зубами, — кабы мне найти тех, кто шкоду наделал.

— Что там?

— Все так, как Лютый пересказывал. Вытащили мы колеса с яров, а они негожие. Порубанные…

— Неужели порубили? — возмутился Павло.

— Сам в яр лазил, было голову сломал.

Тут только Батурин заметил, что Мостовой вымазан в глине.

— Барбосы, — сказал Батурин. — А про Шкурку верно?

— Брехня. Шкурка другие сутки с хаты не выходил. Кабы нашел, сам бы перестрелял. Видать, надо тюрьму открыть, без нее сволочам тошно…

— Охрану надо послать, — посоветовал Павло.

— Послали уже.

— Не мало?

— А где больше возьмешь? Дружину почти всю для Армавира израсходовали.

— Я достану, — твердо сказал Павло, — меня фронтовики, послушают. Фронтовиков подберем.

— Может, отряд с города вытребовать?

— Не надо, — Павло сморщился, — не стоит народ дражнить. Ты же здешний, сам знаешь, как на наше общество чужой штык действует…

Участие Павла значительно ободрило Мостового. С уходом на фронт Хомутова и Барташа Егор на долгое время почувствовал себя одиноким, так как с первым отрядом ушли лучшие из тех, кто понимал Егора и дружил с ним. Станица, несмотря ни на что, все же представлялась Егору населенной врагами. Ожесточенное его сердце искало возможностей непосредственной, чуть ли не физической расправы, но его сдерживали указания из города. С людьми, способными на измену и вероломное предательство, он боролся известными ему путями: прямым убеждением, искренностью. Они были лживы, он был правдив. Они ходили темными переулками, он на виду у всех мчался на своем Баварце. Они втихомолку натравливали на него, но он не слышал этих наветов. Он хотел бороться в справедливой и честной схватке, они увертывались, имея за плечами вековой опыт.

Сегодня враг опять Исчез, поглумившись над тем святым и великим делом, которому Егор Мостовой отдавал свое большое натруженное сердце.

Сейчас Батурин поддержал его. Мостовой близко ощутил эту помощь.

— Иди, Павло.

Обозы шли под усиленной охраной фронтовиков. Отцы выбегали, проклинали своих детей, но казаки медленно двигались возле дороги, плотно сжав губы. Павло скрепя сердце делал то, что обещал Мостовому.

Откуда, с каких глубоких времен вошли в быт кубанских станиц ночные погромы воров? Зачастую перед избиением пролетало чуждое слово «рафоломеевская ночь». Откуда казачьей станице знать имя святого Варфоломея?.. Может, нетерпимость запорожцев к воровству укоренила жестокий обычай?

Может, принесли на Кубань запорожцы наряду с пленительными подвигами, наряду с удалью и отвагой порочные традиции воинственных куреней? Как бы то ни было, страшно, когда глухой ночью набат поднимает станицу. Проносятся толпы и конные ватаги, вспыхивают десятки факелов, разбрызгивая копоть и искры. Врываются озверелые люди в заранее изустно заклейменные дома, и пронзительные вопли сгущают ужас ночи, будто поднявшейся из средневековья.

— Семен, набат, — тревожно сказала Елизавета Гавриловна, толкая в бок мужа, — проснись, Семен.

Карагодин разлепил веки, пожмурился на разгоравшийся фитиль лампы, потер глаза.

— Будила?

— Звонят. Может, пожар где занялся.

— Пожар?!

Семен быстро оделся. По закону каждый двор обязан прибыть на пожар с заранее расписанным инструментом. На лицевой стороне дома, в напоминание, прибиты жестянки, на них рисунки либо топора, либо ведерка, багра, лестницы… Карагодину всучили жестянку с бочкой. Семен неоднократно пытался избавиться от трудной пожарной повинности, просил заменить бочку вилами, лестницей и даже свертком холста, но ничто не помогало. Вот уже три года Карагодины страдали от атаманского упрямства.