— Мишку бы побудить, — сказал Семен, поспешно надевая шубу.

— Пущай поспит, начал уже гонять мальчика, — укорила Елизавета Гавриловна.

— Одному несподручно. Надо бочку вкатить, воду налить.

Миша проснулся. Увидев одетого отца, он мигом вскочил на ноги.

— Пожар?

— Да.

— Я с тобой.

— Разбудили, — печалилась Елизавета Гавриловна. — Гляди осторожней, обольют водой — обмерзнешь, опять простуда.

Колокола часто звонили. Постукивали повозки, долетал топот — станица просыпалась. Мороз отчеканивал звуки, наполняя ночь тревожной суетой.

Карагодины выкатили рундук, взгромоздили бочку, быстро запрягли теплых и ласковых Купырика и Черву. Отец отворил ворота. Миша взял вожжи, с удовольствием нащупав знакомые сырцовые сточки.

— Езжай потихоньку, — сказал отец, привстав на рундуке, — я чего-то огня не вижу, зарева.

— Может, где далеко, на хуторках, — предположил Миша.

— Может, и на хуторках, — согласился отец, — держи к общественному колодезю: если не замерз, враз справимся.

К железу насоса прилипли пальцы. Миша качал, отец навешивал и снимал ведра. С хрипом всасывалась вода через жестяную лейку.

— Полно! — закричал отец.

Бочка отяжелела, плотно укрепилась на повозке и не переваливалась. Миша погнал рысью. На мосту им помахали факелами, указывая направление, и Миша повернул к Совету.

Народ собрался возле станичной церкви. Гудели тихо, по-шмелиному. В Совете загорелся свет, по крыльцу затопали сапоги, скрипнули доски. К церкви, через площадь, бежал Степан Шульгин, немного нагнувшись вперед, чтобы удобнее было нести перекинутую по-кава-лерийски винтовку. Степан, растолкав людей крепкими локтями, скрылся в распахнутых дверях колокольни. Вскоре звон прекратился.

— Поздно, — сказал в толпе чей-то негромкий голос, — уже два часа идет.

Карагодин быстро подошел к людям:

— Пожар?

— Пожар?! Ты аль с печи свалился? Воров бьют. Не по порядку только дело пошло. Сначала бить начали, а потом в колокола. Со Шкурки начали и со всей его родни. Мостовой вроде туда подался. Что-сь долгонько его нету, вйдать, и его за один ряд ухокали.

Отец сообщил Мише новость.

— Батя, как же так бьют?

— Как? Кулаками.

Миша туго осваивал мысль о том, что знаменитого кулачного бойца одолевают кулаками.

К Совету прискакали какие-то люди. Не торопясь, поднялись по ступенькам и скрылись в дверях.

— Не здешние, — сказал Семен, — у нас таких высоченных коней почти нету. Не нашей породы кони.

— Видать, с города, — заметил подошедший к ним отец Степана Шульгина, — колокола было побили — куда, не услыхать!

Шульгин курил, бумага вспыхивала, освещая бороду и нависшие усы.

— Подождем, Митрич. Дурную штуковину надумали. Свои воры у своих не грабят. Если уж выбивать, так надо по всему отделу.

Послышался глухой нарастающий гул.

— Идут, — тревожно сказал Семен, — страшно идут.

Хриплый рев перекрыл бурлящий гул грозной толпы.

— Шкуркин голос, — сообщил Шульгин и снял шапку, — прости бог его грехи и проступки.

Миша видел взлетевший в крестном знамении широкий рукав.

— По обычаю делают, — сказал Семен, трогая Шульгина, — главного к правлению ведут, сонных переколошматили.

Шульгин вздохнул.

— Страшно. На что старик, я пять ночей таких пережил, а все же страшно. Судом легче…

Семен вслушался.

— Конные, кажись, скачут от моста.

Из темной улицы вышла толпа, сразу поглотив и дорогу и белые сугробы. Передние шагали медленно. Шествие открыли бородатые старики, в большинстве бывшие члены станичного сбора. Они как-то разом поднимали высокие палки и, словно по команде, опускали. В этой торжественной поступи, в одновременном взмахе тяжелых дубинок как бы олицетворялась изуверская жестокость.

Вот старики расступились, пропустив вперед казаков, ведущих кого-то под руки. Миша протолкался вперед. Он видел: человек, опустив на грудь лохматую голову, протянул на плечи Очкасова и Литвиненко Никиты, будто крылья, голые руки, налитые бугровинами мускулов. Ноги избитого вихлялись и волочились, носками чертя снег. Несмотря на это, по команде Никиты человека приподняли и с силой ударили задом о землю. Потом подхватили и поволокли. Человек уже не ревел. Он хрипел, и пузырчатая пена стекала по груди.

— Так и есть, Шкурка, — сказал Шульгин, — георгиевский кавалер, а?

Миша вздрогнул. Ему хотелось, чтобы Шульгин ошибся. Неужели это был Шкурка, могуче-красивый даже тогда, после побоища на Саломахе?

Конский топот слышался все ближе и ближе. Привычные шумы кавалерийского галопа теперь пугали. Ночь, наполненная отдаленными и близкими криками, ругательствами, мятущимися толпами пеших и конных людей, поднявшихся по призывному звону набата, наполнила души страхом и тревогой. А тут угрожающее приближение конной лавы. Кто бы это мог быть? Слухи, идущие с фронта, разносили столько недоброго и зловещего, что можно было ожидать всего. Может быть, прорвалась кавалерия того же Эрдели, имя которого склонялось на все лады по всем станицам, как наиболее жестокого и стремительного генерала, располагавшего крупными массами вооруженных казаков и горцев. Может быть, на звуки набата скачут гунибовцы или кама-линцы, и сейчас станица вспыхнет в пожаре восстания?

Миша прижался к отцу и дрожал всем телом. Отец вряд ли дал бы ответ хоть на один заданный ему вопрос. Просто он ничего не знал и старался быть подальше от всех происходящих в станице событий. Вспыхнуло еще несколько нефтяных факелов, открыв своим баг-рово-коптящим светом сгрудившиеся массы станичников, повернувшиеся лицами туда, откуда приближался и нарастал топот копыт, похожий на дробные удары сотен деревянных молотков по твердой земле. Вот толпа всем массивом отшатнулась, послышалось несколько истерических женских взвизгов. И Миша увидел, как из-за кирпичного здания школы, освещенного факелами, на полном карьере вырвались всадники. Их было немного, может быть не больше тридцати, но никто, в том числе и Миша, не знал, сколько их будет следом за этими, припавшими к гривам.

На один короткий миг упала такая тишина, что можно было, пожалуй, услышать биение сотен сердец, по-разному приготовившихся к тому, что должно вот-вот случиться.

Всадники, не сбавляя аллюра, перестроились в шеренгу и ринулись на толпу. Люди шарахнулись, сбивая друг друга, падая и закрывая головы руками.

— Батурин! — выкрикнул кто-то пронзительным голосом.

— Мостовой!

Теперь люди, которые держали Шкурку, бросились врассыпную. Всадники врезались в бегущих и начали сечь их. Плети свистели в воздухе, как шашки. Криков почти не было слышно. Только храп лошадей, свист плетей.

Миша видел Шкурку, так как очутился недалеко от него. Бежать было некуда. Надо было быть ближе к повозке, к лошадям, к отцу, который стоял теперь неподвижно, никуда не бежал, и потому никто не опустил на его спину плети. А Шкурка лежал вниз лицом, раскинув руки. Миша огляделся, помочь избитому было некому. Человек, виновник, может быть, всего происшедшего, как казалось мальчику, а может быть, и герой всех этих событий, лежал никому не нужен, на земле, выбитой копытами и каблуками казачьих сапог. Миша решился, подбежал к Шкурке и, схватив его за плечи, попытался перевернуть его вверх лицом. Усилия его были тщетны. Тогда мальчик, не отрывая пальцев, обернулся и закричал громко и требовательно:

— Батя, батя!..

К нему семенил отец, опасливо оглядываясь. Батурин, Мостовой, Буревой, Лучка и другие носились по площади, разгоняя толпу.

Не принимавшие участия в самосуде поощряли расправу.

— Ты иль за фершала? — ругнулся отец. — Не ровен час, какой-сь с дури затопчет.

— Батя, Шкурка, — лепетал Миша, — Шкурка…

— Да я знаю, что не овчинка, — рассердился Семен и схватил Мишу за руку. — Пошли, не наше дело, приберут…

Площадь была мгновенно очищена. Спешенные всадники подняли Шкурку и понесли к Совету.

— Фельдшера! — приказал Мостовой, натирая себе лицо снегом.