Корнилов задержался возле окна. На улице разорвалась граната. Крупным осколком отщепило кору тополя. Из-под забора поднялся рыжий дымок.

— Аванпосты большевиков, — сказал Богаевский, приподнимаясь.

— Надо отогнать, — коротко приказал Корнилов, — переправа должна протекать без инцидентов.

— Там Неженцев.

— Пусть ему поможет Казановнч. Распорядитесь сами.

Богаевский вышел. Он был рад покинуть тягостное совещание. Красные перенесли огонь на переправу. Богаевский помчался на окраину, сопровождаемый двумя донцами-ординарцами.

— Бои потрепали полки, — продолжал Корнилов, — надо пополниться. Вы можете это сделать?

Вопрос был снова обращен к группе членов кубанского правительства, только что жестоко оскорбленных назначением Деникина генерал-губернатором.

— Мы бросим клич, — Г'урдай выдвинулся вперед. — В минуту опасности нас всегда поддержат казаки.

— Можно послать по станицам, — промямлил Быч, потирая лоб, — безусловно, станичники поддержат свое правительство.

— Члены рады просятся в бой, — вставая, сказал Кулабухов, — они вольют мужество своим личным примером.

Корнилов недовольно поморщился.

— В мои славные полки нечего вливать мужество.

— Но… — растерялся Кулабухов, виновато улыбаясь.

— Зачем рисковать, — смягчил Корнилов. — Армия, имеющая за спиной законное правительство, — он выделил слово «законное», — имеет основание силою оружия покончить с большевистской узурпацией.

— Второй областной съезд Советов, собранный сейчас в Екатеринодаре, объявил Кубано-Черноморье республикой, — осторожно вставил Деникин, — они выбрали Совнарком.

Корнилов обернулся.

— Не Совнарком, а совдеп… Но, насколько мне не изменяет память, борьба против совдепов — наша задача.

— Они успели собрать выборных представителей области, — доложил Романовский, изучающе поглядывая на Быча и Кулабухова, — таким образом, съезд… как бы выражает волю населения.

— Тем хуже для него…

— Для кого? — Быч тревожно замигал, приподнялся.

— Для населения.

Быч опустился. Корнилов придвинул карту. Гурдай видел узкий затылок командующего и коротко подстриженные, посеребренные темные волосы. Вошел Покровский, развязно помахивая плеткой и стуча каблуками. Корнилов приподнял глаза, Покровский на носках отошел в сторону, стал за спиной гурдаевского стула.

— Итак, позовем станичников, — сказал Корнилов, обращаясь к Бычу, — я охотно принимаю ваше предложение. В окружности расположены станицы, своими названиями уже любезные моему сердцу: Титаровская, Поповическая, Брюховецкая, Переяславская, Величков-ская, Тимашевская — курени обиженных сечевиков… — тихо добавил, склонившись к Деникину: — На их предков рассчитывал и Левенгаупт. Иван Павлович, вы подготовьте текст воззвания и… приказ.

— Почему приказ? — удивился Быч. — Достаточно одного воззвания. Клич — это воззвание.

— Воззвание обращено к совести и подлежит обсуждению, а приказ — безоговорочному исполнению.

— Можно и приказ, — согласился Быч, сделав безнадежный жест, — мобилизация?

— Да.

— Какие года присяги? — услужливо спросил Филимонов. Он уже успел занять двойственную позицию в конфликте командования и правительства.

— Мы должны призвать не менее пяти возрастов, — сказал Корнилов. — В арсеналах города достаточно оружия. Кроме того, для поднятия духа мобилизованных казаков надо вернуть войсковые регалии и знамена. Вы говорите, они спрятаны в Брюховецкой? Хорошо. В станицы пошлите преимущественно казачьих офицеров и членов рады.

Корнилов потянул ремни, навесил оружие, бинокль, надел шапку. Все поднялись и тихо очистили комнату. Остались только Деникин и Алексеев. Прихрамывая, вошел Романовский, подал папку с бумагами.

Корнилов бегло читал заготовленные тексты.

— В приказе не все ясно, Иван Павлович, — сказал он Романовскому, — сформулируйте репрессивный пункт. За невыполнение… — встретился глазами с Деникиным, Алексеевым и, прочитав в них согласие, добавил — Смертная казнь.

Он вынул из полевой сумки цветной карандаш, размашисто вывел знак параграфа и, медленно вписав дополнение, подписался.

— Мы спасаем их от анархии. Пусть помогают. Приказ пусть скрепят и кубанцы. Квартирмейстеру прикажите подготовить ночлег ближе к городу.

— Может быть, здесь, в Елизаветинской?

— Я хочу быть вблизи своих войск. Они к этому привыкли! Завтра утром командный пункт перенесете на ферму. Большевики бегут толпами…

— К ним подходят подкрепления.

— Ну и что же! Толпы будут гуще…

Проверив переправу, Корнилов поскакал на окраину станицы. Темнело.' На противоположном берегу Кубани горели бесчисленные костры. Казалось, многотысячные туманы[7] монголов раскинули по прикубанской пойме свои боевые шатры.

Командующего догнал комендант штаба.

— Ваше высокопревосходительство, квартира готова.

— Не надо, — бросил Корнилов, — я переночую на кирпичном…

— Там оставлено только сторожевое охранение. Части Богаевского тоже отведены сюда для ночлега.

— Вы свободны.

Корнилов поскакал по дороге, проложенной над кубанским обрывом. Где-то глубоко внизу катилась река, видевшая сотни воинственных набегов. Сколько всадников переплывали ее древние воды, и сколько беспокойных голов скатилось с ее крутых берегов!

У заводских сушилен, похожих на овечьи сараи тав-ричан, Корнилова окликнул офицерский патруль. Узнав командующего — взяли на караул.

Появился всадник в белой папахе. Это был Неженцев. Корнилов любил его и потому искренне обрадовался.

— Вы опять не спите, — тоном мягкого упрека Произнес Неженцев.

— Так, очевидно, всегда вели себя завоеватели.

Они выехали на дорогу, уходящую к городу. В ямках лежали люди. Пулеметы были полуприкрыты шинелями. Впереди белели раздетые до белья убитые красногвардейцы.

— Дальше нельзя, — предупредил Неженцев, — опасно.

— Проедем. Я хочу поближе увидеть город.

Оставив конвой, они поехали по тропинке. На реке колебался огонек.

— Бакен?! — удивился Корнилов. — Разве уже открылась навигация?

— Сегодня мы прогнали вооруженный катер. Вон и город, — Неженцев приостановился. Баварец затоптался на месте.

На окраине Екатеринодара вяло горела какая-то постройка. Зарево резче выделяло силуэты церквей и заводов… Дым, розовато подкрашенный, колебался то в одну, то в другую сторону. Изредка над линией фронта пролетала кометная ракета, и неизвестный пулеметчик сопровождал ее короткой очередью.

— Они даже на войне развлекаются, — сказал Корнилов, повернув к своему спутнику бледное лицо, окаймленное бородкой. Потом помолчал, и Неженцев видел его пальцы, спокойно перебирающие поводья.

— «Град обреченный», — тихо произнес Корнилов, — прекрасное творение Рериха. У него есть такая мистическая картина, Митрофан Осипович. Град обреченный…

— Я помню эту картину Рериха, Лавр Георгиевич, — тихо произнес Неженцев, — змий обвивает обреченный город… страшная картина.

Корнилов не слушал. Он был со своими мыслями.

— Так я думал о Петрограде. Но очутился в Быхо-ве, потом здесь, на юге…

С левобережья подул влажный ветерок, оттуда же, от аула Бжегокая, донесся одиночный орудийный выстрел, тревожно прокатившийся по реке. В закубанской низине расположилась батарея противника.

Возвращались в глубоком молчании.

Ранним мартовским утром Корнилов двинул на штурм города лучшие офицерские части и, пренебрегая опасностью, появился на передовой линии. Пока еще в руках большевиков находилась образцовая ферма сельскохозяйственного общества, куда накануне Корнилов приказал перенести свой штаб, а также и редкие кошевые дома огородников.

Орудийный гул уже сделался привычным.

Везли раненых. Зеленые фурманки, ныряющие в ухабах, пестрели по дороге, и на большинстве домов елизаветинской окраины забелели санитарные флаги.