— Ну, и ты третий, Семен Егорович, — согласился Павло, ущипнув его.

— Дядька Павло, — тихо сказал Сенька, отзывая Батурина в сторону, — аль меня снова к вам в работники сосватали? Тогда где-сь в сундуке мои сапожата да полушубок заробленные.

— Ты чего? — Павло непонимающе нахмурился.

— Батя ваш заставил меня баз чистить. Я взялся было — гляжу, на ладони волдырь. Отчего ж он, думаю? Вроде от работы не отвык. Гляжу, у вилок держак надколотый. Я возьми и попроси вилы другие, а он меня кулаком. Насилу увернулся. Вон и Мишка видел все, и Шаховцовы.

Лука появился в занавоженных сапогах, подпоясанный свернутым в жпут рушником.

— Павлушка, иди-ка на часок, — сердито позвал он сына.

Павло направился в теплушку.

Лука стоял избочась, широко расставив короткие ноги.

— Ты долго думаешь этих беспортошников кормить?

— Каких?

— Мостовых… Егорку да вон этого кутенка: того и гляди палец отхватит, або всю руну по самый локоть.

— Пока выздоровеет.

— Ты что! — зашипел старик. — Лазарет у меня открываешь аль общий дом для разных публик?

— Какой это общий дом для разных публик? — не понял Павло.

— Бабу гулящую с собой приволок Егорка, а ты им опять хвост подносишь. Уже вся станица балакает. От родного мужа сбежала… Срам…

— Пущай языки почешут. Заткни ты, батя, себе ухи, всякую сплетню подбираешь. Донька милосердие оказывает, а ты ее пятнишь.

— Милосердие, — не унимался старик. — Когда дегтем ворота вымажут, узнаешь милосердие. На твою ж Любку клеимо ляжет, уж не на мать же.

Перфиловна, сидевшая за пряжей и было оставившая работу, чтобы послушать разговор, наклонилась к кудели и снова зажужжала веретеном.

— Иди, батя, — сказал Павло, поглядывая на мать.

— С хаты вытуряешь, — наершился старик, — твоим голодранцам да их кралям помешал?

— Батя, ты меня не так понял. Думал, что тебе еще по двору управиться нужно.

Старик поворчал и, уже выходя, подтянул к себе сына.

— Еще одно скажу, Павлуша. Выдужает Егорка — сопхнет тебя.

— Иди, батя. Эх ты, — укорил Павло, — иль кто тебе мозги перцем натер. Ведь человек же Егор…

Павло вернулся в хату, обнял детей, притянул к себе.

— Вот что, парнишки, вон там на столе бумажки-отношения. Раскидайте их по папкам, какая куда. Да кроме того, — он помялся, — тут я землю рассчитываю. Никак цифры с цифрой не сходятся. Проверьте да свяжите их в кучу; а то дня через три пахать, как бы вилами не начали расписывать. Лучше загодя уж карандашом померекать, чем вил испытать.

Ребята сели за стол. Сенька отошел в сторону, Павло водил пальцем по цифрам, диктовал. Проворные пальцы Пети и Миши бегали по бумаге.

— Гляжу я, парнишки, — сказал Батурин, — пора вам к делу привыкать. Вот поприсылали мне с отдела каких-ся девок, стариков с золотыми очками, что-сь пишут, пишут день и ночь, перьями скрипят, а все напутано. Я даже удивляться стал, как раньше Велигура управлялся с двумя писарями. Заберу вас к себе в Совет.

— Не пойдем, дядя Павло, — защитился Миша.

— Вон оно что, — удивился Павло, — а куда ж вы пойдете?

— Воевать, — разом сказали они.

— Это уже Сенька настропалил. Его работа. Воевать не хитро. Особой науки не требуется. Сколько воевал, ни разу в мозге кишки не заворачивались, а вот тут из-под пера дым, а из глаз слезы. — Наклонился ближе: — Этот столбик не трожьте. Тут озимки идут. В них уже разобрался, а вот второй столбец подкиньте, никак не пойму, сколько ж у нас под толокой земли гуляло.

Во дворе остервенело залаяла собака. Павло отложил карандаш.

— Чего-сь Рябко кинулся.

Послышалась перебранка, ввязался голос Франца. Прибежала из теплушки встревоженная Перфиловна.

— Павлушка, кто-сь ломится. Миприч «ричит, не убивать ли?

Она ухватила сына и приникла к плечу, тревожно вслушиваясь.

— Стойте, маманя.

Мельком оглядев, желтеют ли, в гнездах нагана патроны, сунул его в карман, вышел.

Сенька бросился к оружию, сложенному на лавке. Схватил овою винтовку, ткнул Мише отцову. В его поведении (была серьезная, взрослая решительность.

— Сади в упор, только сбоку, из-за дверей, — шепнул он, — пуля цель любит. А вы, дядя Василь, напрямик стойте, чтоб ничего не подумали.

Хлопнули сеничные двери, голоса, отнюдь не похожие на враждебные, загомонили на кухне. Вслед за Павлом появился вооруженный Меркул. Ребята отложили винтовки. На Мишином лице обозначилось разочарование.

— Пущай его огник задушит, проклятого деда, — пробормотал Сенька на ухо приятелю, — придется ворожку кликать переполох Перфилихе выливать. Как квочка, до Павла кинулась.

— Весь дом наиужал, — сказал Пачвло, перекладывая наган в карман висевшей на крюке шубы, — хуже варфоломеевского почина. Чего там?

Меркул поспешно расстегнул крючки, полез за пазуху.

— Телеграмма тебе, Лукич, важная. С полустанка сам начальник привез.

Павло покрутил поданную ему Меркулом бумажку.

— Ты ему чертей прописал?

— Кому?

— Начальнику тому.

— За что? — не понимал Меркул.

— Распечатанная.

— А, — протянул Меркул и подморгнул, — то я распечатал. Как дежурный по Совету. Ведь можно, кажись?

— Можно.

Павло пробежал глазами, нахмурился, поднес телеграмму к лампе.

К нему наклонились Василий Ильич и Любка. Дети напряженно ждали.

«Войоками революции взят Екатеринодар. Контрреволюционное кубанское правительство бежало в горы. Немедленно оповестить станицы хутора».

Телеграмма была круговая из областного города Армавира.

— Видать, Хомутов крепче вас с Егором дерется, — сказал Павло, обращаясь к Шаховцову. — Катеринодар-город взяли. Правительство выгнали. Надо Егора побудить, хорошо ли это, аль плохо. Что ж правительство в горах делать <будет? Ежей ловить?

Павло шатнул к кровати Мостового. Но перед ним, закрыв собой раненого, встала Донька.

— Нельзя, Павло Лукич.

— Чего нельзя?

— Пускай спит.

Она широко расставила руки и стояла перед ним со строго сдвинутыми бровями.

— Как же нельзя? Город взяли.

— Шут с ним, с городом, — тихо сказала Донька, — городов много, а Егор один. В городах дома да камни, а тут живой… человек…

Батурин внимательно перечитывал блекло отпечатанные на машинке бумаги. У стола, в кожаном кресле, сидел вызванный в Совет Шаховцов. Василий Ильич настороженно ожидал. В последние дни он с тоскливой тревогой прислушивался к каждому постороннему шороху. Он боялся ареста, и ритмичный стук проезжающих ночью тачанок порождал мелкий заячий испуг. Батурин был представителем власти, и, выжидая объяснения, Шаховцов робел. Он мельком вглядывался в бумажки, которые перечитывал Павло..

— Подписываю ясно: Б-а-т-у-р-и-н, — сказал Павло, откладывая папку, — стесняться нечего. Приказания правильные. Через двадцать лет могу ответ держать. — Он отодвинулся и уперся коленями в ребрину стола. — Вот из отдела часто присылают важные распоряжения, а подписано трусливо, либо какая-сь Тося, Либо, еще хуже, завернет шестнадцать хвостиков вместо фамилии.

Все понятно. Придет Корнилов — ищи эту самую Госю и шестнадцать хвостиков. Вот и приходится на Тосю пу-жливую плюнуть и самому разбираться по смыслу. Не казацкое дело, Василь Ильич, стульям дырки выдавливать, бо наш зад больше к седлу привышный, и ничего не попишешь. Уйдешь в сторону, пришлют какого-сь гор-лохвата с четырьмя наганами. Народу нашего не зная, тяп да ляп, в бога в Христа, и ляпнется вот эта самая Советская власть. Через то за Егора согласился попотеть, пока он повоюет. Только вот война у вас оказалась какая-сь короткая; раз-два и… в дырках. — Павло быстро зашагал по комнате. Шаховцов следил за ним, поддакивая и улыбаясь. Пока Батурин говорил о вещах, безусловно не относящихся к цели вызова. Вот он остановился у окна, постучал пальцем, помахал кому-то рукой, повернулся.

— Куда вы наших жилейцев рассовали? — неожиданно опросил он.