— Меня тоже хотели вот так… — Егор указал на Шкурку. — Не удалось.

— Поехали, — заторопился отец, уводя сына, — зря коней мучали.

На крыльце Совета появились Барташ и Василий Шаховцов.

— Ты?.. — удивился Мостовой.

— Поговорим после, — тихо сказал Барташ.

Мостовой сам помог внести Шкурку в атаманскую, где уже ожидал Пичугин.

— Видишь? — Егор скосил глаза на Шкурку.

— Вижу, — сказал Барташ.

— Вот так почти каждый день.

— Плохо.

— Верно, нехорошо, — сказал Мостовой, почему-то сразу озлобляясь на подчеркнуто спокойного Барташа.

Егору казалось, что Барташу мало были доступны обычные человеческие чувства. Мостовой присел на окно, снял шапку, вытер ладонью лоб.

— Зачем прибыл?

— К тебе. Проведать.

Мостовой подозрительно оглядел улыбающегося Барташа. Егору хотелось как-то уколоть его, чтобы нарушить его безмятежное спокойствие.

— Ишь оружием обвешался. Вместе со своим… — он метнул взор на Шаховцова: — как его величать? — адъютантом, что ли?

— Нужно оружие, потому и обвешались.

— Бинокли, — Егор скривился, — именинники. Нужно?! Слыхали про ваши победы. Сопливых юнкеришек, какую-сь там банду, никак от Катеринодара не отгоните…

— Отгоним, — понимая состояние Мостового, примирительно сказал Барташ, — новое войско создаем. На первый случай трудно.

— Труды известные. Кому привыкать, а нам дело привычное.

— Не трудно? Пойди повоюй!

Мостовой уперся в собеседника нехорошим взглядом.

— И повоюю. На войне мертвяки не страшные, а вот тут, когда убитые… .

— Я тоже про то, Егор… Как перевяжут, вынесут — потолкуем. Ладно, комиссар?

— За тем небось приехал?

Барташ приблизился к фельдшеру.

— Выживет?

— Я думаю, если внутренности не оторвали. Худо, что его за три дня подряд два раза бьют.

— Как? — не понял Барташ. — Вторичный самосуд?

— На кулачках отдубасили и вот теперь. Места живого нет.

Шкурку уложили на носилки. Он целиком прикрыл узкую парусину. Казалось, тело выносят за голову и ноги. Пичугин накинул простыню. Батурин удалился, кивнув Барташу и оглядев его пустыми глазами.

— Привык? — спросил Барташ, приподняв брови.

— К Павлу?

— Да.

— Живу в одной клетке, — уклонился Егор.

Мостовой и Барташ остались одни. Егор уменьшил жаркий свет тридцатилинейной «молнии». Ефим присел на кончик стола, рассматривая смущенного Мостового.

— Чего уставился? — буркнул Егор.

— Рисунок рассматриваю.

— Какой такой рисунок? — он обернулся. — Я все атаманские картинки вытряхнул.

— Вытряхнул, да не все.

— Как не все?

— Один оставил, — Барташ улыбнулся, указал на физиономию собеседника, — знаменитые мастера старались.

— Уже доглядел, — Егор сбочился, — глаз у тебя какой-ся клейкий, Мухомор-глаз.

— Небось приятно гражданам на такое начальство смотреть, а? Красиво?

— На кулачках поцарапали. — Мостовой ногтем попробовал корочку ссадин. — Красота не великая… Хотя душу отвел, Ефим Саввич, — вдруг неожиданно откровенно сказал он. — Все шипят за углами, оглянусь — нет никого, а тут морда прямо перед тобой, да не одна, а десяток, выбирай какую хочешь, а главное, по закону…

— Хотя и нельзя сказать, чтоб по закону, но тебя понял… Драться хочешь?

— Хочу, Ефим Саввич, — встрепенулся Егор, — Всю жизнь страдал, всю жизнь мечтал до горловины добраться, а тут усадили в кресло, дали чернильницу, что хотишь, то и делай. А выйдешь из-за стола на свежий воздух — то колеса порубят, то… видал? Вроде сегодняшнего получается… Тошно. Силы чувствую горло рвать, а мне руки сзади связали. — Мостовой приблизил к Барташу свое исхудавшее лицо, испещренное корявыми линия-ми побоев. — Правду сказать: руки свербят. Обещал я жилу голубую вырвать и на свет разглядывать, а не приходится… Ты вот кандалы тягал. Так вот и я в кандалах каких-то. С тебя их революция сняла, а меня, видать, в твое железо заковали. Не такой у меня характер, чтобы стульям дырки выдавливать.

На бледных щеках Барташа проросла жесткая седоватая щетина. Сдвинутые к переносице брови, небольшие наливы под глазами, крепкая шея, почти квадратный подбородок и на нем резкая точка — ямочка. Полные губы растрескались, покрылись легкой корочкой. Егор всматривался в эти знакомые черты, и хорошая зависть наполняла его сердце. Этот простой, невоенный человек поспевал везде и в самое нужное время. Он никогда не жаловался, а внимательно прислушивался к другим, к их горю, к их желаниям. Какая сила поддерживала в нем это неумирающее чувство чисто отеческой, но суровой заботы? Краем уха слышал Егор, что у Барташа имеется жена и, кажется, где-то вблизи, чуть ли не в Армавире, есть двое детей, будто он был не то учителем, не то типографским рабочим. Когда-то Хомутов искал по станице столетник, якобы избавляющий от тяжелой болезни — чахотки. Хомутов потихоньку уведомил, что цветок нужен Ефиму. О недуге также никому не говорил этот человек, но изредка покашливал, так что даже не было заметно, — от болезни это, а может, от курева. Вот и сейчас он, Мостовой, физически крепкий казак, несет ему горестные думы, и он слушает внимательно, сосредоточенно, очевидно вникая в каждое слово.

— Кончил? — спросил Барташ, медленно поднимая уставшие веки.

— Почти.

— Хлеб грузишь?

— Да. Сводки с курьерами гоняю в город.

— Частные амбары тронул?

— Да.

— Рано.

— Почему рано? — сердито спросил Егор.

— Когда сам замки ломаешь, рано.

— Кулаки же, барбосы.

— Все равно, — твердо сказал Барташ, — надо, чтобы сам народ поднялся против них, это им страшнее, а нам выгоднее. Для партии выгоднее, понял?

Мостовой молчал.

— Заместитель кто у тебя?

— Батурин.

— Его за себя оставляешь?

— Больше некого.

— Хорошо. Останется комиссарить Батурин. А ты собирайся.

— Куда? — отступил Егор. — Не в каземат ли?

— Ну и дубина, — Барташ похлопал его по плечу, — такого героя — в каземат… Партийный комитет посылает тебя на войну…

— Куда?

— Пока на Корнилова.

Лука Батурин, пользуясь погожим днем, мастерил сапетки для кукурузы из только что привезенного чернолозника. Военнопленный австриец Франц, пользуясь хорошим настроением хозяина, уверял, что в лимане, на твердом насте, им обнаружены вмятины следов — ходят кабаны. Лука искусно гнул лозины, оплетая основу из более толстых жердей вербовника.

Охотничье оружие, нарезное и гладкоствольное, было запрятано. Кабана голой рукой не возьмешь, и рассказы австрийца, вначале помаслившие старика, раздражали.

— Хватит тебе язык чесать, — буркнул Лука, — какой теперь кабан? Небось всего ветром выдуло.

Франц пробовал оправдаться. Лука оборвал его и, покряхтывая, удалился. У крыльца искоса оглянулся. Австриец сидел на куче чернолозника и сворачивал цигарку.

— Я тебе, — погрозил Лука, — лодырь.

Павло отдыхал. Он сидел в горнице на лавке, поставив под ноги низенький стульчик и прильнув щекой к потертой гармонике. Пальцы лениво перебирали лады. Он был в новой рубахе черного сатина.

Тут же, у его ног, сидела Любка. Обхватив колени руками, она вполголоса подпевала мужу.

Павло был сегодня особенно приветлив, и Любка, тревожно вглядываясь в его потемневшие глаза, находила в них печаль и особую притягивающую красоту. Песня, пришедшая на линию от казаков-черноморцев, была печальна и по содержанию и по мотиву. Любке не хотелось, чтобы ее любимый умирал и чтобы он пел эту сумную песню. Истосковавшись по мужу за годы войны, она всячески хотела продлить свое женское счастье. Вот он, молодой, красивый, с темно-русыми кудрями. Не в обычае молодых казаков носить прическу. Кубанский казак всегда либо бреется, либо стрижется под машинку, но Павло привез новую моду с фронта, и Любке так больше нравится.