Миша собирался в поле. Ему помогал Сенька. Запрягали Купырика и Куклу. Черва приболела. Поднявшийся за зиму жеребенок метался по базу, ржал. Черва же приткнулась у жердяной загорожи, опустив голову…

Карагодин уехал в поле зорькой на супряжных хомутовских конях, с садилкой и семенами пшеницы-бело-корки.

— Трогай, что ль, Мишка, — сказал Сенька, прилаживаясь поудобнее у железных борон «зигзагов».

— Ничего не забыли? — спросил Миша.

— Кажись, ничего. Бороны на месте, ясли на мажаре, плужок подцепили, ведро, ячмень, вилы…

Елизавета Гавриловна вынесла мешок с хлебом, подала кувшины с молоком, которые Сенька умело установил в полове, насыпанной в яслях.

— Тетя Лизавета, — сказал он, — забежите на часок до бати. Фершал насчет какой-ся диеты балакал, может, у вас есть.

— Забегу, забегу, Сеня, — пообещала Елизавета Гавриловна, — путь добрый. — Она помахала вслед.

— У тебя матерь хорошая, — сказал Сенька, подсаживаясь тесней, — у меня нету матери, а ¦copy;от понимаю, что мать — хорошо.

— Бате лучшает? — спросил Миша.

— Не угадаю. С лица вроде толще стал, а штыковая рана подгнивает. Убей цыган молотком того Брагина. Подошвы у бати горят, видать, обморозил тогда, в Лежанке. Босый же был.

— Может, верно, в Екатеринодар надо отправить, к хорошим докторам.

— Кто его знает, — Сенька задумался, — я в докторов не верю. Приходила бабка Шестерманка, какой-ся травы приносила внутрь принимать, заваривать надо.

— Заварил бы.

— Тетка Донька кипятила. Совсем меня от бати отпихнула, весь уход ведет…

— Павло дома аль в степи? — спросил Миша, чтобы переменить неприятный разговор.

— Павло? Еще черти на кулачки не вставали, уехал. Меня с ним Лука не пустил. Не ко двору, видать, пришелся. Чертом на меня глядит. — Сенька сплюнул ухарски сквозь зубы. — Надоело, Мишка, у чужих людях жить. Когда батя с фронта возвернулся, вроде на хозяйство стали, конь появился, ярка, хлебушко был как-никак. Корнилов опять все дело поломал. Не верю я в хозяйство. Тут мы пахать, сажать едем, а пробежит он по нашему паханому да по сеяному, и как не было. Он же к хлеборобству не приучен, генерал. — Сенька засмеялся — Небось думает, что булки на земле растут, печеные и с горбушкой.

Кругами парили вороны, забираясь все выше и выше.

Они подлетали друг к другу, взлетали, чтобы с резкими криками упасть и почти у земли снова сделать круг и круто подняться.

Золотая Грушка появилась на фоне темной гряды гор, обложенных ватой снегов и пухлых облаков.

Миша вспомнил тот памятный вечер, когда сюда на крепких повозках увозили боевое имущество жилейских полков. Никто не знал тайны Миши. Даже Ивга, с которой так хотелось иногда поделиться ею, даже Сенька. Но разве можно было доверить гордость и славу их дедов девчонке? Или этому мальчишке, чей отец спокойно попирал вековой уклад казачьего быта? Скажи ему, и завтра же уплывут сундуки в эшелонах красных отрядников. А разобьют отряд? Разве кто пожалеет оставить боевой скарб жилейских полков тому же далекому, но уже страшному и чуждому Корнилову? Миша поглядел на задумавшегося Сеньку, который сидел, прислонившись щекой к дробине. Миша тронул его.

— Не озяб?

Сенька потер ладони.

— Чуть-чуть. Еще по утрам прихватывает, а варежки уже стыдно надевать. Глядел я на степь, Мишка, и такая охота поскакать по ней. Помнишь, как у бирючьего выпаса?

— Помню. Ты здорово мог…

— Не здоровей же тебя. Ты урядника заработал. А я похвастался только. На войне кисло урядника подцепить, это не на плацу. — Сенька поежился. — Шут с ним, с урядником. Баварца вот жалко, Миша, ой, как жалко. Знал бы такое дело, тебе коня препоручил бы, а сам на общественном уехал.

— Так и не мог вернуть Баварца?

— Возвернешь, — Сенька скривился, — это тут ладно балакать, а там язык и тот втягивает. Сидит Неженцев на Баварце моем, весь в шашках да в наганах, а сзади его офицеры. Неженцев! Найду его когда-сь, угадаю, Нежен-ца того!

— Может, не фамилия, Неженцев, прозвище, — заметил Миша.

— Не, фамилия! Кто же ему такое прозвище даст, когда он тонкий, ядовитый, ну прямо гад какой-ся. Плеткой меня… А смеется, сукин сын, как… — Сенька подумал: — Как наш хорунжий Самойленок. Все зубы показывает и десны. — Сенька вдруг приподнялся, вначале на колени, потом во весь рост: — Погляди, Мишка, что там на загоне?

Возле полевого табора, составленных в круг повозок, столпились казаки, прискакавшие сюда на конях, спешно выпряженных из плугов и садилок.

— А вон и батя! — закричал Миша.

По пашне, изготовив чистик, как копье, бежал Ка-рагодин.

— Миша, не ввязывайся! — закричал он, увидев сына.

Сенька не мог удержаться. Он спрыгнул и побежал к табору.

Миша остался на возу. Отсюда было видней, как в кругу казаков, прихлопывающих в ладони и напевающих кабардинку, верзила Очкас добивал палкой припавшего на колени человека в коричневом зипуне. «Ешь землю, ешь землю!» — прикрикивал Очкас, замахиваясь палкой.

Поодаль стояли две новенькие линейки, накрытые полостями и закиданные пустыми бутылками. Лаковые крылья, расписанные цветами, были забрызганы грязью. Вот Очкас, отбросив палку, потащил за собой человека в зипуне. Тот сопротивлялся, охватив голенастые Очкасовы ноги.

Драки были обычны в станице. Но Мишу удивило, откуда появились пьяные люди и почему драка сопровождалась плясовой и притопыванием.

— Павла не встречал? — на бегу крикнул ему отец.

— Нет. Батя, лезь сюда, отсюда видней. Смех прямо… Батя…

Но отец уже врезался в толпу и расталкивал людей плечами. Он протиснулся вперед, постоял немного, наблюдая избиение, а потом, сжав чистик, тяжело двинулся к Очкасу. Плясовая усилилась. Кто-то принялся звенеть бутылкой о бутылку.

— Очкас, тебе подмога! Очкас!

— Дай другому хохлачьего мяса попробовать.

Очкас обернулся, пьяно и широко улыбнулся Семену, поднял человека перед собой, по-бычиному отмахиваясь от пальцев, безвольно пытавшихся цапнуть его за бороду.

— Бери его, Карагод, —прохрипел Очкас, — кончай их, гадов.

Карагодин остановился, у него подрагивала челюсть. Сжав чистик двумя руками, размахнулся. Удар пришелся по широким Очкасовым плечам, обтянутым сатиновым бешметом.

Веет кинулись на Карагоднна.

— Батя! — пронзительно завопил Миша. — Батя!

Он схватил кнут, и кони рванулись вперед.

— На людей!

Кто-то ударил по морде Куклу. Нагрудник сорвался. Купырик поднялась на дыбы, накрыв передом неизвестного Мише казака в высокой праздничной шапке.

— Бей его! Куда он!

Казак закинул ногу на мажару, но его сдернул Сенька. Мальчишка ловко, по-кошачьи забрался наверх. Рывком завернул войлок, вырвал из-под него винтовку. Удивительно громкие и неожиданные выстрелы сразу же изменили положение. Казаки бросились врассыпную. С игрушечной ловкостью подпрыгивали линейки, казалось, вот-вот опрокинут резвые ошалелые кони. Миша ожег руки вожжами, сдерживая Куклу.

Сенька смеялся.

— Напужал их, напужал их. Вот так я!

Карагодин, пошатываясь, приблизился к мажаре. Он прикладывал полу бешмета к рассеченной щеке.

— Павла надо позвать, — сказал он, сплевывая густую слюну. — Попить бы. Запалился.

— Молоко имеем, дядя Семен, — предложил Сенька, вытаскивая кувшин, — пускай под ими земля провалится, кувшины было потоптал вгорячах.

Семен приложился к глиняному краю. Он жадно пил, проливая молоко на грудь и бороду. Сенька перекинул винтовку за спину.

— Куда собрался? — спросил Карагодин, вытирая усы.

— За дядькой Павлом.

— Найдешь?

Сенька уже отстегивал постромки.

— Найдешь? Такое скажете. — Он снял хомут с Ку-пырика, ловко прыгнул.

Купырик недовольно затопталась под ним.

— Здорово вы Очкаса промежду лопаток протянули, — как-то панибратски и вместе с тем завистливо сказал Сенька, — небось хребет лопнул. Он у длиннобу-дылых некрепкий.

Мальчишка поскакал. На спине запрыгала винтовка. Карагодины подняли избитого Очкасом человека, предложили молока.