— Я хочу домой, — неожиданно сказала Кьяра. До того как она произнесла эти слова, она даже не подозревала, как соскучилась по дому. — Моя бабушка будет обо мне беспокоиться, и мои маленькие сестрички будут по мне скучать. Пожалуйста, донна Химена, отпустите меня домой. Я прошу вас. Всего на один час — никто даже не узнает.

— Принц запретил это.

— Пожалуйста.

— Твоя бабушка знает, где ты. Откуда, по-твоему, принц узнал твое имя и имя твоего отца? Уж не знаю как, но магистр Руанно все разведал для него и сам поговорил с моной Агнессой, ведь так ее зовут?

Кьяра кивнула, не зная, что сказать на это.

— Теперь пошли со мной.

Женщина деловито зашагала по коридору, не оборачиваясь. Кьяра задумалась. Кажется, эта донна Химена совсем не удивилась, увидев девушку в странном наряде, с распущенными волосами и древним камнем в серебряной оправе на шее. Неужели здесь такое часто происходит?

Донна Химена исчезла за поворотом, и Кьяру снова охватил ужас — ее что, просто бросят в этих каменных коридорах после всех мистических ритуалов инициации? Вряд ли… Ну а вдруг?

Она подобрала край своего странного облачения и побежала за донной Хименой и ее собачкой Риной.

Франческо де Медичи вошел в комнату, где лежало тело его отца. Вечернее богослужение уже закончилось, но вилла ди Кастелло все еще полыхала огнями факелов и свечей.

Козимо де Медичи, первый великий герцог Тосканский, целеустремленный, беспощадный и тщеславный человек, посвятивший свою жизнь возвеличиванию своего рода, своего города и самого себя, умер примерно час назад. Его тело, когда-то такое крепкое, за последние месяцы болезни и неподвижности словно усохло. Он выглядел стариком, гораздо старше своих пятидесяти пяти лет, глаза ввалились, кожа обтягивала череп. Елейное масло блестело на лбу, губах и тыльных сторонах ладоней.

Все в комнате поклонились новому великому герцогу, даже священники. Некоторые присели в более глубоких реверансах, чем остальные. Новый великий герцог подметил каждую деталь, измерял каждый наклон головы и сгибание колен. Ничто не ускользнуло от его внимания.

Однако он начал с того, что встал на колени возле тела отца и прочитал De Profundis[27].

В принципе ему было все равно, будут ли прощены творимые отцом беззакония, но он хотел, чтобы его собственное правление началось с публичного акта сыновнего почитания, который его секретари могли бы описать в письмах папе римскому, а также всем королевским домам Европы.

Он произносил заученные наизусть латинские слова, думая при этом об алхимии, о своей лаборатории, о своем алхимике-англичанине и девушке по имени Кьяра Нерини, его теперешней sorror mystica, после того как она прошла инициацию и дала священный обет. Эта девушка непременно принесет пользу, и Lapis Philosophorum наконец-то будет у него в руках. Закончив псалом, он поднялся и огляделся по сторонам.

— Где, — поинтересовался он, — синьора Камилла?

Священники, врачи и придворные забормотали что-то

невнятное, стараясь не смотреть на него. Один юноша, возможно, более смелый, чем остальные, или же менее посвященный в тонкости двора Медичи, произнес:

— Она удалилась в свои покои, ваша светлость, чтобы отдохнуть и подобрать подходящий траурный наряд для вдовы великого герцога.

— У меня есть на примете облачение для нее. — Новый великий герцог махнул рукой двум своим слугам. — Проследите, чтобы тело моего отца немедленно перенесли во дворец Питти. Сегодня же вечером. Пошлите за столярами и обойщиками, чтобы приготовили подобающий катафалк. Завтра выставим тело перед дворцом, но перед этим обязательно закройте весь фасад черным. Также приведите бальзамировщиков и известите моих секретарей и посыльных — нужно разослать письма.

Двое слуг выбежали из комнаты.

— Вы, священники, — продолжал он. — Я желаю, чтобы возле тела моего отца все время присутствовало не менее шести священников, молящихся о его душе.

Священнослужители украдкой переглянулись, пересчитывая друг друга. Их было семеро. Все они собрались вокруг постели, опустились на колени и потянулись за четками.

— Врачи, вы больше не нужны. Можете обратиться к моему мажордому за оплатой.

Доктора ушли. Чувствовалось, что они уходят с огромным облегчением. Скорбящие сыновья нередко обвиняли в смерти своих отцов именно врачей.

— Вы, — великий герцог обратился к заговорившему юноше. — Проводите меня в покои синьоры Камиллы.

— Но она…

— Проводите меня.

Молодой человек вышел из комнаты, и великий герцог последовал за ним. Следом потащились остальные слуги, бесцеремонно толкая друг друга, чтобы занять место получше. Нужные покои находились в дальнем краю виллы, окна их выходили в сад. Великий герцог прекрасно знал эти комнаты — они принадлежали его матери в те дни, когда он был еще ребенком. Не то чтобы он хранил самые нежные воспоминания о своей матери Элеоноре Толедской, однако его приводило в ярость то, что морганатическая[28]жена его отца — чуть более чем просто любовница, на четыре года младше его самого, — осмелилась занять ее место. Это было неправильно, и он готов был в этом поклясться отрубленной головой Иоанна Крестителя!

— Откройте дверь! — приказал он.

— Но, ваша светлость, донна Камилла просила, чтобы ее не беспокоили в ее горе.

— Синьора Камилла, — произнес великий герцог, подчеркивая понижение титула, — будет побеспокоена, если мне будет угодно побеспокоить ее. Откройте двери.

Поскребясь в двери, молодой человек толкнул их и открыл, затем низко поклонился и отошел в сторону. Великий герцог вошел в комнату. Две фрейлины замерли с выражением удивления на лице. В руке у одной были серебряные ножницы и красная передняя юбка, расшитая рубинами и жемчугом; она срезала драгоценные камни с расшитой ткани и собирала их в маленькую шкатулку. Другая женщина держала поднос, на котором стояли бокал вина и тарелка с печеньем.

Великий герцог сделал жест рукой, и двое его слуг вышли вперед, чтобы взять женщин под стражу. Женщина с ножницами попыталась сбежать, замахнувшись на слугу острыми концами своего инструмента. Вторая уронила поднос — послышался звон разбитого стекла, полетели брызги вина, крошки липкого печенья покатились во все стороны — и закричала, предупреждая. Великий герцог спокойно продолжал идти сквозь весь этот хаос, прошел внутреннюю приемную и вошел в спальню.

Камилла Мартелли стояла в окружении еще трех служанок — все они слышали крик фрейлины в прихожей. Ее золотисто-каштановые волосы, наверняка неестественного происхождения, лежали распущенные на плечах. На ней была дорогая ночная рубашка, помятая и покрытая пятнами от долгого ношения, надетая небрежно, так, что наполовину открывала тяжелую грудь. Камилла сунула ворох тряпок в открытый сундук, стоявший у нее за спиной, и поглядела на великого герцога, запрокинув голову, словно дикая кобылица.

— Как вы смеете? — ее высокий голос дрожал от страха. — У меня траур по вашему отцу, и никто, даже вы, не смеет мне мешать.

— Я имею право мешать всякому, кому пожелаю. — Великий герцог прошел через всю комнату, бесцеремонно оттолкнув женщину в сторону. Та пошатнулась п упала бы, если бы одна из служанок не подхватила ее под руки. — Я имею право решать, жить вам или умереть, моя дорогая мачеха. А это вам зачем?

Он поднял ворох тряпок. Это была нижняя рубашка из тонкого белого шелка, украшенная черной вышивкой. На конце нитки болталась серебряная иголка. Он рванул нитку, подол рубашки распустился, и оттуда на пол вывалилось блестящее ожерелье из изумрудов и жемчуга. Великий герцог поднял его. На миг он снова стал ребенком, злящимся на то, что его заставляют читать по памяти латинские упражнения перед группой послов, когда он хотел только одного: чтобы его оставили в покое с его любимыми камешками и птичьими черепами. Ожерелье с изумрудами и жемчугом три раза было обернуто вокруг материнской шеи, когда она при всех указала ему на его ошибки.