— Пойдем, Кьяра, — резко позвала донна Бьянка. — Что с тобой такое? Чего ты так медленно плетешься? Мне нужна твоя помощь, чтобы приготовиться ко встрече с великим герцогом.

Ростиг и Зайден лежали, свернувшись калачиком, на месте, куда падал солнечный свет сквозь открытую дверь в лавку. Бабушка переименовала их на итальянский манер в Руджи и Сету, но для Кьяры они всегда оставались под прежними именами, которые дала им великая герцогиня. Она присела на корточки, чтобы погладить нагретую на солнышке мягкую шерсть Ростига. Морды у обеих собак были совершенно белыми от старости, а Зайден к тому же ослепла, прямо как бабушка. Но бабушка не переставала о них заботиться, самоотверженно защищая их от Чинто, твердившего, что собакам не место в приличной книжной лавке. Все же им повезло, что они до самых преклонных лет оставались вместе.

Его зовут Ростиг. На твоем языке это означает «ржавокрасный». Его назвали так по цвету шерсти на голове и ушах. А его подругу зовут Зайден, то есть «шелковая».

Это был голос великой герцогини, в день похорон старого герцога Козимо. Не голос демона, а лишь горько-сладкое воспоминание. В тот день она впервые познакомилась с великой герцогиней и ее питомцами. В той же комнате находилась и Изабелла. Она оплакивала своего отца, а Дианора шепталась о своих любовниках. Это было восемь лет назад. Ангелы небесные, сколько событий произошло за все это время… А Ростиг и Зайден все еще здесь. Они — единственное, что осталось от того дня.

Ростиг открыл свои темные глаза и сонно посмотрел на Кьяру. Затем шевельнул лапой, подталкивая тем самым ее руку, чтобы она погладила его снова. Кьяра выполнила его безмолвную просьбу, и пес, удовлетворенно вздохнув, опять закрыл глаза.

— Кьяра, как хорошо, что ты пришла, — сказала Маттеа, стоявшая за прилавком. За последний год она резко вытянулась, приобрела настоящие женские формы и уже была обручена с Симоне ди Джакопо, сыном красильщика шерсти с улицы Виа Кальцайоли, что находится рядом с главным зданием гильдии торговцев шерстью. — Мне нужно сбегать на рынок, купить рыбу к ужину. Ты посмотришь за прилавком?

— А где Чинто?

— Я не знаю. Он поссорился с бабушкой. Думаю, он спустился в подвал. Лючия и бабушка…

Но Кьяра уже ее не слушала. Думаю, он спустился в подвал.

— Иди за своей рыбой, — сказала Кьяра. — Я разберусь, что здесь происходит.

Она прошла на кухню. Бабушка стояла у окна, завернув кисти рук в передник. В каждой черточке ее лица читалось негодование, смешанное с горечью… унижения. Кто посмел ее обидеть? Ее когда-то острые глаза теперь полностью затянуло белой пеленой. Перед Кьярой выросла ее сестра Лючия. В одной руке у нее была наполовину очищенная луковица, а в другой — нож.

— Что ты делаешь, Лючия? — резко спросила Кьяра. — Где Чинто?

— Не твоего ума дело, — ответила Лючия. — И вообще, какая тебе разница, что я делаю и куда пошел Чинто. Дом теперь принадлежит нам, от чердака до подвала. Я готовлю на ужин то, что мне нравится, и Чинто может заходить туда, куда ему вздумается в своем собственном доме. Убирайся в свой дворец, Кьяра, и оставь нас в покое.

— Бабушка, что случилось?

Старая женщина медленно вынула руки из-под передника. Запястье на правой руке было неестественно вывихнуто. Оно начинало постепенно опухать и покрываться синими пятнами.

— Он забрал у меня ключи, — ответила она. — И спустился в подвал. Я не смогла его удержать. Прости меня, Кьяра.

Он спустился в подвал.

Оставался только один день. Один-единственный день…

— Che infido sdraiato stronzo,[96] — тихо выругалась Кьяра. — Бабушка, прости меня за сквернословие. Я пришлю к тебе придворного врача, чтобы он вправил тебе руку. Обещаю, что этот поганец никогда больше тебя не тронет.

Она взяла бабушкину метлу — ту самую, которой в ту памятную ночь бабушка ткнула в живот Пьерино Ридольфи. Интересно, где он сейчас? И стала спускаться в подвал. За ее спиной раздавались крики Лючии:

— Он имеет право брать все, что ему вздумается! И не смей называть его так! Это теперь наш дом!

Лампы в подвале были зажжены. Пахло сырой землей, деревом, кислотами и щелочью, металлом, истертыми в порошок минералами и горячим камнем. Джачинто Гарци стоял возле стола спиной к лестнице. На его тщедушной фигуре богатый наряд смотрелся как на пугале. «Вместо того чтобы наряжаться и помыкать домашними, лучше бы выполнял всю тяжелую работу по дому», — подумала Кьяра и еще крепче сжала в руках метлу.

— Чинто, — окликнула его Кьяра.

Он обернулся.

Кьяра увидела, что он уже успел открыть атанор и достать оттуда зарождающийся философский камень. Он держал его голыми руками, и горячий металл проникал в его плоть. На какое-то мгновение, показавшееся вечностью, они оба словно заглянули в сердце самой вселенной. В следующую секунду подвал поглотила стена пламени.

Она растянула грубую ткань поверх кадушки с замоченным для стирки бельем и тщательно привязала ее к каждому из шести колец, развешенных вдоль кромки. Руки ее были красными и потрескавшимися, костяшки пальцев опухли. Когда ткань была прикреплена, она выгребла из корзины золу и рассыпала ее поверх нее. Затем зачерпнула полный ковш кипятка из котла и вылила его в золу. Кипяток вымывал щелок, тот пропитывал плотные простыни и постепенно стекал на дно кадушки. Затем нужно было открыть пробку и опять собрать воду в железный котел. Этот котел был таким тяжелым, что от него целыми днями болела спина. Но никому не было до этого дела, да и сама Кьяра за долгие годы свыклась со своим занятием. Потом собранную воду надо было греть снова и снова проливать ее насквозь…

И это был только этап замачивания. Потом нужно было еще намыливать и полоскать, и…

— Кьяра!

Она слышала голос, но работа была сделана лишь наполовину, поэтому отвлекаться было не с руки. Вода, пар, горький запах щелока, боль в спине и плечах — все это приглушало голоса.

— Кьяра, остановись на мгновение, дорогая. Это важно.

Кьяра сгребла совком еще золы.

Залаяла собака, это был хорошо знакомый, хриплый лай гончей.

Виви.

Она швырнула пепел обратно в корзину и обернулась.

Там была Виви, и рядом с ней стояла донна Химена, дорогая донна Химена. На ней был белый повой с вуалью и простая темная хламида, которую носили послушницы монастыря Ле Мурате. Но за все эти годы Кьяра так и не смогла приучить себя называть ее сестрой Хименой. Для нее она все так же оставалась донной Хименой. Она была чуть ли не единственным человеком во всем монастыре, кто вообще говорил с Кьярой. Монахини обычно хранили молчание, а другие послушницы и служанки делали в сторону Кьяры знаки от сглаза, проходя мимо.

— Пойдем-ка прогуляемся со мной в часовню, — сказала донна Химена.

— Вы нарушаете молчание.

Ежедневное послушание монахинь, заведенный распорядок дня, обозначенный звоном колоколов, помогал Кьяре направлять свои мысли. Колокола позволяли ей не думать о своей усталости и печали, будто она пробыла в Ле Мурате сто лет вместо… А сколько на самом деле прошло времени? Четыре года, пять? Кьяра уже потеряла счет.

— Настоятельница разрешила мне поговорить с тобой.