— Выпьешь бокал вина, Франко? — спросила она. Это был ее настоящий голос — хриплый и совсем не детский. Она склонилась перед ним, предлагая ему вино заодно со сладострастным и откровенным зрелищем своей груди и живота, доступным через глубокий вырез ее рубашки. Она действительно изрядно поправилась за последнее время, и от этого ему становилось еще приятнее: словно простой ремесленник Франко соблазнил и унизил изящную придворную даму. Перед ним была Биа и в то же время Бьянка.

— А как же, — сказал он, взял чашу у нее из рук и выпил. — Вот теперь я доволен.

Она опустилась перед ним на колени.

— Ты позволишь мне сделать кое-что, что принесет тебе еще большее удовольствие?

— Кто я для тебя?

— Ты Франко, простой работник.

Герцог улыбнулся и распустил шнурки гульфика на панталонах. Ничего другого из одежды он не снял. Она на коленях подползла еще ближе, протискиваясь между его ног. Он даже не посмотрел на нее, а лишь глотнул еще вина, глядя прямо перед собой.

Сначала она прикоснулась к нему руками. Затем ее пальцы начали пробираться все глубже в складки его штанов, разминая его мошонку, лаская ее, слегка сдавливая, нежно пробегая кончиками ногтей по натягивающейся коже. Затем Бьянка согнулась вперед, опустила голову и поцеловала его в самое основание его члена, туда, где он соединяется с мошонкой. С легким давлением она провела по нему языком.

Он выпил еще вина.

Ты Франко, простой работник.

Это возбуждало его. С каждой минутой она все меньше принадлежала самой себе и все больше становилась его собственностью, игрушкой в его руках. Настоящая Бьянка была слишком резкой и требовательной. Но эта женщина… В своем воображении он видел, как перебравший вина работник Франко вытаскивает из прекрасной кареты придворную даму, валит ее в грязь канавы, а дама умоляет пощадить ее. Затем он приводит ее в свою убогую лачугу работника и раздевает до одной рубашки, приказав ей ублажать его, если она хочет дожить до утренней зари.

Она распластала язык и медленно, словно теплым и нежным бархатом провела им вдоль нижней поверхности его члена. Затем ее язык превратился в точку, и она коротким толчком угодила в чувствительное место головки под крайней плотью. Он почувствовал, что набухает, крайняя плоть растягивается, и он выходит оттуда.

— Франко, — прошептала она. Он чувствовал ее дыхание, теплое и прохладное одновременно в тех местах, где ее губы оставляли влажные следы. Его рука дрожала, когда он брал чашу с вином и отпивал из нее.

Понемногу он на всю длину оказался у нее во рту.

Он поставил чашу и запустил руку в ее рыжие волосы. Все органы чувств обострились и сосредоточились в ощущении мягкости ее нёба, словно свет, собираемый линзой.

Когда она закончила, он снова поднял свою чашу с вином.

— Франко, — ласково сказала она и завязала шнурки его гульфика. Ее щека легко прикасалась к его бедру, волосы распустились и переплелись.

— Что?

— Я так счастлива, так счастлива, что беременна.

На какое-то мгновение он действительно поверил ей. В забытьи своего наслаждения он полностью отделял ее от Бьянки Капелло, любовницы великого герцога, которая за десять лет любовной связи ни разу не забеременела. Но тут он опомнился.

Разумеется, она лишь притворялась беременной. Он сам все это устроил, и когда придет время, он подыщет крепкого и здорового младенца-мальчика. Наконец-то мальчика. Она притворялась и, сама того не замечая, начинала в это верить.

Так даже лучше.

— Да, — сказал он. — Ты беременна. Мое семя набухает в твоем животе сыном.

— Это все куний мех помог, — сказала она. — Я сделала из него себе одеяло и укрывалась им каждую ночь.

— Это всего лишь суеверие.

— Пусть так, Франко, — она подняла голову. — Пусть так, Франческо де Медичи, великий герцог Тосканский. Я спала под одеялом из куньих шкурок, и сейчас я намерена подарить тебе сына.

— Для своей свадьбы, — промолвила великая герцогиня, — я выбрала в качестве эмблемы пару голубков с надписью Fida Conjunctio, — союз, скрепленный верностью.

Она вышивала на алтарном покрывале голубя, символ Духа Святого. Кьяра работала по канве, где не требовалось особого искусства. Это хорошо, поскольку ее левая рука еще не вполне слушалась ее, но, по крайней мере, на ней снова начали отрастать ногти.

Она надеялась, что Святой Дух проявит большую верность по отношению к великой герцогине, чем ее законный супруг.

— Я помню это, ваша светлость, — сказала девушка. — Я тогда была еще совсем маленькой и не жила при дворе, но помню, что в городе устроили большой праздник. И конечно, герцог Козимо был еще жив. Его слуги швыряли монеты, и мы с моим братом Джанни дрались за каждое серебряное кваттрино.

При мысли о Джанни острая боль пронзила ее висок, а в голове раздался злобный шепот отца: «Это ты должна была умереть, а не он».

— Я и не знала, что у тебя был брат, — сказала великая герцогиня. Она завязала узелок и протянула руку за новой иглой, со вставленной в нее белой шелковой ниткой — их готовила швея. Взяв новую иглу, великая герцогиня продолжила класть стежки. Интересно, каково это — вырасти в таком окружении, что тебе даже не приходится самой заправлять нить в иглу.

После столкновения с Бьянкой Капелло в палаццо Медичи великая герцогиня сделала Кьяру частью своего внутреннего круга, этакой домашней любимицей, наподобие маленькой гончей Рины, что жила у донны Изабеллы, или Леи у донны Дианоры. Выяснилось, что великий герцог невзлюбил одну немецкую даму из окружения герцогини и бесцеремонно отослал ее обратно в Вену; так что собаки и Кьяра стали новыми игрушками одинокой Иоанны Австрийской. А кроме того, донна Химена, чье доброе сердце было разбито смертью Изабеллы, все больше и больше замыкалась внутри себя. Если она с кем и заговаривала, то чаще всего это были разговоры о постриге в монастырь.

За исключением всех этих молитв — уж слишком много их было — Кьяра в целом была довольна жизнью при дворе великой герцогини. Виви бегала за ней повсюду, ей было приятно знать, что у нее есть живое создание, которое любит ее, которому она нужна. Ведь вся ее семья — бабушка и сестры были так далеко. Сможет ли она когда-нибудь увидеть их снова? Оставалось лишь надеяться и верить, что однажды все они вернутся домой. К привычным урокам чтения и письма добавились новые занятия — с цифрами и формулами. Учитель назвал это вычислением. Конечно же, была и латынь, хотя великая герцогиня не одобряла эти уроки, поскольку латынь ничего не говорила о Боге, церкви и святых. Великий герцог прислал книгу с названием De alchimia opuscula complura veterum philosophorum[73], и Кьяра билась над ней, страница за страницей. По слухам, магистра Руанно выпустили из Барджелло, но Кьяра еще не виделась с ним. Он иногда ей снился, но при пробуждении она помнила лишь обрывки этих сновидений — его рука, крепко схватившая ее за горло или просто лежащая у нее на запястье. Вид его покрытой шрамами руки поверх ее рукава пробуждал в ней ощущение безопасности. Еще ей снилась лаборатория. Возможно, настанет такой день, и они втроем, вместе с великим герцогом и магистром Руанно, смогут снова продолжить работу над opus magnum.

А что если этот день никогда не наступит? Станет ли она из-за этого переживать? Неужели ей есть дело до всего этого теперь?

— Синьорина Кьяра? С тобой все в порядке?

Она отвлеклась от своих мыслей.

— Да, ваша светлость, простите меня. Мой брат погиб… в результате несчастного случая.

— Упокой Господь его душу. А твои отец и мать? Их ведь тоже нет в живых?

— Да, ваша светлость.

— Возможно, наступит такой день, когда великий герцог найдет возможным освободить тебя от обета, ты выйдешь замуж и заведешь своих детей. Дети — великое утешение. Я сама…