Для озаренья снимка На призрачном холсте — Весь мир, как невидимка, Исчезнул в темноте. И вот, не видя чуда, Столь явственного мне, Слепцы горят оттуда, Из рамки на стене. Действительность их мнима, Свет жизни в них погас, — И ты для них незрима, Предположим, что напрашивающийся[683] оксюморон, связывающий незримость и зрителя, вызван эффектами сеанса — скажем, секундной слепотой входящих в темный зал или выходящих на свет из него (эта доля мгновения застыла в стоп-кадре в «Двадцати сонетах к Марии Стюарт» Иосифа Бродского), шоком от перебивок затемнения между частями сеанса и т. п., но, как бы то ни было, слепота в стихах о кино мелькает как словесный зачаток неразвитой брезжущей темы: Грошовый, стертый блеск иллюзий И смех дешевый и тупой Стелят глаза у Кино-Музы Великой, Светлой и Немой… [684] И та же проговорка обнаруживается в ретроспективных панорамах того мира, который расстилался у стен кинотеатра: Мы мир увидали волшебной зимою, и всюду кино бушевало немое, и были трамваи в беззвучном снегу, и хлопья летели пушисто и слепо на паперти храмов, на вывески нэпа, на всё, чего вспомнить теперь не могу. Шла лента, подрагивая и мигая… [685] Миры внутри и вне кинозала противопоставлены, и это один из самых простых приемов построения стихов о кино, но интересно, как иррадиирует навязчивый колористический ингредиент киносеанса. От cinéma[686] до «синева» один-два фонетических шага[687], и синь заливает сначала дела фильмические — Аппарат раскинул золотую россыпь Оживело в полумраке полотно… И мелькнули синие матросы, Промелькнул в кустах Махно… Мне кино напомнило тяжелые годины (Не уйдут суровые минуты без следа). Не забыть тех лет, как с «Яблочком» по Украине Пронеслась махновская орда. Промелькнул знакомый бронепоезд (Синий дым валил из поддувал)… [688] — а затем и окрестности кинотеатра, как в стиховой ретроспекции Петра Семынина «Кинематограф» (1967), описывающей кинотеатр «Гигант» в Новониколаевске в 1920-е годы с теми же упомянутыми выше «Красными дьяволятами»: Лампочки гасли, и в темноте Синий стрекочущий луч аппарата, Рамку примерив на чистом холсте, Вдруг сокрушал неподвижность квадрата. Скрытый за ширмой старик музыкант Пальцами, скрюченными от простуды, Бил по роялю, и мощный каскад Тотчас смывал руготню, пересуды. <…> После сеанса, в снегу, без огней, Улицы были прямым продолженьем Синей страны, — я скитался по ней, Изнеможенный воображеньем [689]. Возможно, и в следующем примере агрессивное вторжение холодной синевы в ало-багрово-кумачовое спровоцировано темой кинематографа (в молодости — синематографа): Века трещит, века поет Ночей и дней кинематограф. Галерка звезд в ладоши бьет От нескончаемых восторгов. Полоски аленькие зорь Между квадратиками фильмы. У боженьки сегодня корь, И стекла кумачом обвили мы. В петлю червонную луны Иудой синим лезет вечер… Ах, эти губы неземные, Заката губы, человечьи… [690] Так же синеет от соседства с кинозалом пространство вокруг кинотеатра в другом примере, где обратим внимание и на легализованное темнотой жестовое поведение зрителя: Я просил у вас немного участья, Жалобно рассказывал о себе, А на экране — трогательная Аста [691]Умела так тонко и нежно скорбеть. Я гладил вашу теплую руку, Робко сняв пушистую перчатку. Скрипач чеканил четкие звуки, А плачи рояля рыдали сладко. Когда же мы вышли на синий воздух, Небо маячило мишурой звезд. Вы, кажется, сказали, что очень поздно, И слова — были влажны от слез. Вас так растрогала милая Аста! Вы даже забыли мою любовь. Конечно, в жизни — все напрасно, Зато на экране — прекрасна кровь. <…> [692] Подобное поведение можно разглядеть сквозь темь образцово-футуристического стихотворения Романа Якобсона, рисующего острый миг в биографии дамы в синем костюме (цвета «électrique»), забредшей в электротеатр: В электро ты в костюмие электрик Так силуэтна в такт миг глаз там темь сон бра Дерзка рука соседа экран быстростр всяк штрих Коль резв спортсмен хвать юлкий мяч и рад ляб трюк [693] Менее дерзкий с виду жест во тьме кинозала на Невском, 88, описан Софьей Парнок (в соседстве с неотвязной синевой) тогда же в середине 1910-х: Этот вечер был тускло-палевый, Для меня был огненный он. Этим вечером, как пожелали Вы, Мы вошли в театр «Унион». Помню руки, от счастья слабые, Жилки — веточки синевы. Чтоб коснуться руки не могла бы я, Натянули перчатки Вы. Ах, опять подошли так близко Вы, И опять свернули с пути! Стало ясно мне: как ни подыскивай, Слова верного не найти. Я сказала: «Во мраке карие И чужие Ваши глаза…» Вальс тянулся и виды Швейцарии, На горах турист и коза. Улыбнулась, — Вы не ответили… Человек не во всем ли прав! И тихонько, чтоб Вы не заметили, Я погладила Ваш рукав [694]. вернуться Льдов К. Против течения. Из сказанного и недосказанного за 50 лет. Брюссель, 1926. С. 13. вернуться См., например: Шенбрунн С. Искусство слепого кино. Иерусалим, 1997. вернуться Кранцфельд А. Великий Немой // Бобович Б., Кранцфельд А. Неискренние стихи. Одесса, 1916. С. 26. Не к той же ли антитетике восходят восклицания Ивана Игнатьева: Мне дорог, мил Электрический Эшафот, Тюрьма. Метрополитэна улыбки Садистические, Синема Бельмо (Игнатьев И. Эшафот. Эго-футуры. СПб., 1914. С. 2). Что же касается «немоты», то апперцепция справлялась и с ней. Вот как, например, Федор Фидлер видел дранковскую ленту со Львом Толстым: «Супруги прогуливаются. Софья Андреевна с милейшим выражением лица обращается к мужу. Однако Толстой отвечает ей ворчливо (буквально слышишь, как он ворчит!) и с плохо скрываемым враждебным выражением лица» (Фидлер Ф. Ф. Из мира литераторов: Характеры и суждения / Изд. подготовил К. Азадовский. М., 2008. С. 544). вернуться Големба А. Стихи о прогрессе киноискусства // Големба [Рапопорт A.]. Я человек эпохи Миннезанга. Стихотворения / Сост. О. Кольцова, B. Резвый; послесл. Е. Витковского. М., 2007. С. 8–9. Курсив наш. Следующая стадия прогресса киноискусства в этом стихотворении (видимо, написанном в 1950-е годы, — ср.: «Теперь нам твердят об экране широком…») ознаменована тарахтеньем станкового пулемета Хирама Максима, вероятно, в «Чапаеве»: …но вскоре явилась картина другая: тапер и Шопен получили расчет, и стали, почти осязаемо-близки, зловеще трещать пулеметные диски, — так годы проходят, так время течет. Но, как сказано в другом его стихотворении, «и на смену былым пулеметчицам Анкам/ Карла Доннер приходит и ейный шансон» (С. 222). Это пришедший в СССР в июне 1940-го американский «Большой вальс» Жюльена Дювивье (1938), где Иоганн Штраус влюблен в сыгранную Милицей Корьюс оперную певицу Карлу Доннер. Это не столь широко пока известное стихотворение завершается фамильярной метафорой, выношенной уже в десятых годах: …и долго ль осталось нам жить на земле? Не выйти из круга раздумий тревожных, и скоро механик (проклятый сапожник) докрутит картину в погибельной мгле. вернуться Этот галлицизм в стихах притягивает себе подобные: Из красных лампочек реклама Манит над входом в синема: Здесь потрясающая драма По Александру père Dumas (Таль А. В пути. Стихи. Берлин, 1929. С. 17). Его германских кровей синоним тоже тянулся к фешенебельным варваризмам: «В искристом мраке мазаграна, / В очарованиях кино, / В огнях вечерних ресторанов / Меня заметили давно» (Пруссак В. Цветы на свалке: Стихи. Пг., 1915. С. 106). вернуться Цивьян Ю. Историческая рецепция кино. С. 207–208. вернуться Шведов Я. Разлив. М., 1925. С. 50. Впрочем, Багрицкому в поэме «Февраль» запомнился из 1910-х годов дрожащий зеленый рефлекс (рядом с беззвучием курящегося дымка, стрекозиным звуком проектора и преувеличенной вещностью — мрамором тела, гранитом одежды: «Она входила в кинематограф, / В стрекочущую темноту, в дрожанье / Зеленого света в квадратной раме, / Где женщина над погасшим камином / Ломала руки из алебастра, / И человек в гранитном пластроне / Стрелял из безмолвного револьвера…» (Багрицкий Эдуард. Альманах. М., 1936. С. 128). Атрибутом кинематографа мог быть и желтый цвет, известный своими негативными коннотациями (описанными, в частности, и С. Эйзенштейном): «Где око желтое Кинемо — / Удава трепетных глубин, / Трагически зевает Демон / На трупах юных Коломбин» (Майзельс Д. Трюм. Пг., 1918. С. 41). Визуальные раздражители (прозрачная чернота тканей и мерцание зрачков и металлических украшений) сочетаются с трижды подчеркнутой немотой, беззвучием, безмолвием, усиленными проекцией на гиппограмму (слова песенок Вертинского — серебро, молчание мира Веры Холодной — золото) в стихотворении Зинаиды Кевеш (впоследствии израильской поэтессы З. Вейншал) на смерть кинодивы: «Для экранной артистки с такою изысканной, странною грацией / И с движеньями тонких, далеких и хрупких принцесс, — / Целый мир был для драм и комедий привычной, немой декорацией, / Ее жизнь, ее смерть, это только отрывки из пьес… / Завтра, снова окутана тканями, тихо-прозрачными, черными, / И мерцая неверным огнем своих глаз и перстней, / По гостиным беззвучно пройдет и увидит ресницы покорные / Своих нежных, безмолвных и странно далеких пажей… / Если песенку завтра споют вам о смерти, больную и странную, / И невнятной тоской зазвучит ее слов серебро, / Вы поймете тогда — любовался лишь пьесой экранною/Ее бледный, печальный и страстно влюбленный Пьеро…» (Парус. Баку. 1919. № 4. С. 1–2). вернуться Семынин П. Человек человеку — песнь. М., 1990. С. 130–131. Описание «Гиганта»: «С фото глядели Мозжухин и Линдер, / Вера Холодная, немощный Ллойд, / Дуглас со шпагой и Мэри в цилиндре». вернуться Ширман Г. Зверинец звезд / Сост. В. Кудрявцев и С. Ковнер. Рудня; Смоленск, 2008. С. 105. вернуться См. о нильсеномании как примете сомнительного вкуса в описании интерьера читательницы Толстого, Вундта и Бергсона: «Тут нет ни Шопена, ни головки Асты на стенах, ни дешевого фарфора на столе и этажерке, ни альбомов с открытками, ни абажура на лампе. Все тут строго и спокойно в своей строгой красоте» (Городецкий С. Дни любви. СПб., 1914. С. 51–52). Другой датской кинозвездой, вызвавшей русские стихи, была немка Рита Сашетто (1880–1959): «Рита Сашетто! Рита Сашетто! / Танцует на полотне, / Но Рита живая далеко где-то, / В чужой, незнакомой стране» (Лейтин Б. Выдуманная любовь. Орша, 1919. С. 9). вернуться Ливкин Н. Инок. М., 1916. С. 33. По поводу заглавия — памятка для анаграммофилов. В связи со стихотворением Игорь-Северянина «Июльский полдень» Ю. Цивьян замечал: «Если не искать в сочетании „шинами мотора“ анаграммы слова „синематограф“ (слово „инок“ вне подозрений: в русском обиходе 1910 г. слово „кино“ почти не появлялось)…» (Цивьян Ю. Историческая рецепция кино. С. 140). Полагаем, что и в данном случае можно расслабиться. вернуться Янгфельдт Б. Якобсон — будетлянин. Stockholm, 1992. С. 114. См. позднее в «Кинематографе» (Харьков, 1931) Владимира Щировского: «Страсти румяных текстильщиц, эврика дурака / Плюс выезд пожарной команды да рупор издалека. / Разлуки, тореадоры, мавзолей и литейный цех… / Привыкнув, мы стали вскоре к соседкам нежны при всех» (Щировский В. Танец души. М., 2007. С. 37–38). вернуться Парнок С. Собрание стихотворений / Встул. ст., подгот. текста и примеч. С. В. Поляковой. СПб., 1998. С. 212. |
