Натуральный алжирский дей, с курительным прибором, увенчанным «шишкой — крышкой курительной трубки», — смотрелся бы вполне натурально в роли иллюстрации к «алжирскому дею» из «Записок сумасшедшего». Вот алжирский дей — вот его нос — а вот под его носом его трубка, кальян, шиша, шишка! Напомним, алжирский дей — назначаемый сюзереном (Турцией) управляющий на Алжир. В 1830 г. Алжир завоевала Франция, и последний алжирский дей — Хуссейн, Хасан, Гуссейн оказался не у дел и вскоре, в

1834 г., скончался, о чем и сообщила своим читателям неутомимая «Северная Пчела». Считается, что именно этот — последний алжирский дей — предстаален в «Записках сумасшедшего». По-видимому, «алжирский дей», действительно, порожден 1830-ми гг., когда имя его было на слуху (впрочем, деев со времен завоевания Алжира Турцией было изрядно, и каждый из них вполне достоин гоголевской печати). Печальна судьба дея, взглянуть бы на него, посочувствовать; да хорошо бы еще, чтобы на портрете он был представлен на фоне лелеемой трубки. Перелистаем несколько подходящих журналов с картинками, скажем «Московский Телеграф» 1830-х гг. Не идет дей на «стрелку». Возможно, дорога плоха или бредень в крупную ячейку. (На пути попадались разные олицетворения Востока, иные из них, по нашему разумению, вполне подходили под звание дея, и кальян к лицу, но, увы, изображения эти обычно шли с упреждающей подписью: «Башибузук», что только запутывало нас.) К тому же давно уже было понятно, что нет смысла брать след алжирского дея, что розыск его мы продолжаем всего лишь по инерции, что с этим героем в облачении курительных принадлежностей придется расстаться…

Как так? Почему расстаться? А вот как! Ведь в «Записках сумасшедшего» алжирский дей с шишкой под носом явился в самую последнюю минуту, в типографском виде сборника «Арабески» (вышел в свет в январе 1835 г.). А в сохранившейся беловой рукописи, куда, как считается, «Записки сумасшедшего» внесены были в сентябре — октябре 1834 г., т. е. накануне сдачи манускрипта в цензуру, никакого алжирского дея не стояло. Его место в беловике занимал французский король — не то страдалец революции 1830 г. Карл X, не то Луи-Филипп (он же «le Roi-Citoyen»). Луи-Филипп имеет больше шансов укрепиться в повести Н.В.Г. в качестве прототипа, нежели Карл X. Вообще-то все Бурбоны отличались крупными носами, но считалось, что по части мясистости «шнобеля» Луи-Филипп — это «что-то особенного». Одним словом, в доступном беловике «Записок сумасшедшего» искомая фраза звучала так: «А знаете ли, что у французского короля шишка под самым носом». Науке неизвестно, по чьей прихоти — автора ли, цензора ли «шишка» скоропостижно перекочевала от короля к дею, но в последнее время верх взяли «алжирцы», т. е. тем самым замена «короля» на «дея» как бы объясняется молчаливой авторской волей. Справедлив ли такой научный вердикт, сказать трудно… С одной стороны, среди существенных отличий печатного текста от рукописного — значительная часть приходится на охранение религиозно-нравственно-государственных знаков и символов[601] — и тут вполне место замене «французского короля» на «алжирского дея». Но, с другой стороны, отказ от «французского короля» в пользу «алжирского дея» вполне в гоголевской стилистике — «алжирский дей» по музыке будет побогаче «французского короля». Какому варианту отдать предпочтение? Да нам, честно говоря, это и неважно; нам бы обратить внимание на то, что «король» и «дей» в сознании Поприщина эквивалентны, тождественны, вполне заменяемы. Что же их объединяет? Как же: и «король», и «дей» — особы титулованные, знатные, к которым естественным образом причастен и сам Поприщин — он же корсль испанский. Такая вот троица за вистом с болваном: король французский, дей алжирский и король испанский, играют по маленькой. И еще хотелось бы обратить внимание на синтаксис — во «французском варианте» «нос» по отношению к «шишке» постпозиционен, а в «алжирском» — препозиционен. Запасшись этими двумя шашками, которые, надеемся, со временем пройдут в «дамки», осмелимся ступить с зыбкой почвы на еще более зыбкую, считай — чистое болото, в котором завязнуть не составляет труда.

Вернемся к нашему меню. Из карточки в 25 единиц пока прошли мимо дегустации три блюда:

Вариант «а» (нарост, пухляк, желвак) — основной в сегодняшней трактовке гоголеведов и переводчиков — мы, ничтоже сумняшеся, отвергаем с порога. Он нам не подходит, ведь если принять версию «желвака природного», прощай наша заявка — попытка доказать, что ударная фраза Поприщина имеет мотивацию, пусть и болезненную.

Более привлекает нас вариант «б» — шишка как следствие удара, ушиба, вот как у гоголевского ритора Тиберия Горобця. Теперь надо пуститься во все тяжкие и попытаться подвести базу, хотя бы походную, под эту шишку, она же — гугля.

Наводим тень на ясный день. В финале повести читатель сталкивается с очевидным прояснением сознания героя, о чем красноречиво говорит гоголевское «гуманное место № 2». Не удержимся и процитируем еще разок:

Продолжаем наводить тень. В той «Испании», где оказался Поприщин, ему не только выбривают голову и льют на темя холодную воду. Там к нему, монарху, приставлен не то «канцлер», не то «великий инквизитор», который не то возводит его в рыцари, не то в целях воспитания-оздоровления постоянно потчует его ударами палки: «<…> канцлер ударил меня два раза палкою по спине <…>», «<…> канцлер <…> ударил меня палкою и прогнал в мою комнату», «<…> великий инквизитор <…> выгнал [меня] палкою из-под стула. Чрезвычайно больно бьется проклятая палка». Сравним на всякий случай: <Латыньщик [студент, семинарист] увидел грабли и спрашивает отца: «Как это, батьку, по-вашему называется?» Да и наступил, разинувши рот, ногою на зубцы. <…> Ручка, размахнувшись, поднялась и — хвать его по лбу. «Проклятые грабли! — закричал школьник, ухватясь рукою за лоб и подскочивши на аршин, — как же они <…> больно бьются!» («Вечера на хуторе…»; см. еще аналогичное о дубине в незаконченной повести Н.В.Г. «Гетьман»). Что объединяет канцлера с палкой и латыньщика с граблями? Пока сравнение еще не растаяло, поспешим заключить: и палка «канцлера», и граблевище — при столкновении со лбом или затылком оставляют на черепе след в виде словесно не обозначенной шишки. Перечитаем: «и палка <…> шишки». Переформатируем: на лбу ли, на затылке ли у Поприщина при столкновении с палкой канцлера над костной тканью черепа вполне могла взойти невидимая миру шишка. (А сверху на темечко из «капельной машины» падает вода.) Почему же Н.В.Г. шишку прямо не прописал?

Маскарад? Как в случае с завещанием 1845 г., когда Н.В.Г. наказал — тела его не погребать до тех пор, пока на нем не скажутся явные признаки тления. Действительно ли Гоголь опасался, что его похоронят заживо? Возможно. Но, присматриваясь к Н.В.Г., вполне допустимо предположить, что тафефобия — это всего лишь маскарадный прием, за которым скрывается страстное желание дать возможность свидетелям убедиться — тленно ли его, Н.В.Г., физическое тело? Если тело тленно, ну что ж. А если не тленно?