Наконец мы добрались до наиболее интересующих нас кадров из фильма Дзиги Вертова «Человек с киноаппаратом». Раннее городское утро соседствует с пробуждением молодой женщины и монтажно входящей в фокус веткой сирени.
Лирическое отступление второе
Немного о девушках и ветках
Двадцать лет назад на данную поэтическую пару указала постоянная наша собеседница киевлянка Ирина Конева. Она отметила этот, еще один основополагающий для русской поэзии латинский каламбур: virga — «зеленая ветвь» и virgo — «девушка». Надо думать, Дзига Вертов в свое время при монтаже не прошел мимо сих широковещательных составляющих. Мы тоже при чтении стихов незамедлительно воспользовались всеобщей гимназической (и гимнастической) премудростью.
Обратимся поначалу к самым знаменитым и одновременно самым простым, то есть наглядным, поэтическим метафорам, включающим это «дивное озеленение». А под конец присмотримся к тем захватывающим кульбитам, которые были совершены в поэзии на основе этих внешне непритязательных словесных сопоставлений.
У Саши Соколова в «Школе для дураков» (1976) несчастный «ученик такой-то» нежно и сильно любит учительницу Вету Акатову: «как твое имя меня называют Веткой я Ветка акации я Ветка железной дороги». Слагаемые этого имени, во-первых, — железнодорожная «Камышинская ветка» Пастернака (расписание поездов которой, как известно, «грандиозней святого писанья», а рельсы пути ведут к фата-моргане — любимой); во-вторых — образный пассаж Юрия Олеши из «Зависти». В романе «Алмазный мой венец» (1975–1977) Валентина Катаева: «Остальные метафоры ключика общеизвестны: „Она прошумела мимо меня, как ветка, полная цветов и листьев“. <…> Эта прошумевшая ветка, полная цветов и листьев, вероятнее всего ветка белой акации („…белой акации гроздья душистые вновь аромата полны“), была той неизлечимой душевной болью, которую ключик пронес через всю свою жизнь…»
Понятно, что и у Пастернака, и у Олеши, и у Саши Соколова причиной и поводом к сближению девушек и веток служит латынь.
Откликаясь на пастернаковское стихотворение «Нобелевская премия» (1959), Набоков пишет свою каламбурную и печальную вариацию:
Какое сделал я дурное дело,
и я ли развратитель и злодей,
я, заставляющий мечтать мир целый
о бедной девочкемоей?
О, знаю я, меня боятся люди
и жгут таких, как я, за волшебство
и, как от яда в полом изумруде,
мрут от искусства моего.
Но как забавно, что в конце абзаца,
корректору и веку вопреки,
тень русской ветки будет колебаться
на мраморе моей руки.
27 декабря 1959
Нужно было иметь неколебимое самомнение и презрение к обществу и его вкусам, чтобы добровольно распределить роли: при таком никчемном Моцарте (как этот нынешний лауреат Пастернак, написавший бросовый роман) уж лучше я, Набоков, буду расчетливым и отвергнутым Сальери. К тому же завидовать нечему, так как колдовской инструментарий моего искусства остается при мне, ведь содержимое полого изумруда тройственно — это Яд, Дар, Злость (все три значения немецкого слова Gift).
Девочка Лолита, о которой мечтает весь мир, достойна соревнования лишь с гениальным автором «Сестры моей жизни», чья девочка одноименного стихотворения входит в раму трюмо веткойзастланного кутерьмой сада. И никто не сможет заслонить тень такой же русской ветки на могильном памятнике Набокова.
По этим двум стихотворениям Пастернака и Набокова мы можем составить почти полное представление о дополнительных эквивалентах, сопровождающих латинскую пару «дева — ветка». Их гораздо меньше, чем у «моста», но это не помеха их поэтически-вариативному разнообразию.
1. Rama — в итальянском, испанском, ramus — в английском, на латыни означают ветвь, ветка (и вариации: сук, дубинка, палица, древо, отрог, рукав реки).
2. Ast — нем. ветвь, ветка, сук. Удобно-счастливое и абсолютно незаметное «музыкальное» сопровождение, так как входит в состав многих русских слов (не исключая фамилии Пастернак), чуткий индикатор «ветвисто-девичьей» темы. Можно даже высказать далеко заводящее предположение, что пастернаковские самоидентификации связаны с этой составляющей его фамилии («на мне была белая обувь девочки…» и др.). В набоковском стихотворении эта мнимая «ветка» входит в слово «заставляющий», у Пастернака — в слово «застлан».
3. Самый впечатляющий пуант, выработанный в стихотворстве и вызывающий еще меньше подозрений, чем внутрикорневое «аст», — слово «грива». По этому неожиданному опознавательному знаку мы из множества текстов, включающих это слово, выберем стихотворение для чтения. Если кто еще сам не заметил, то вот подсказка: «грив» — зеркальное отражение в трюмо «вирг» (и ветки и девы), то есть попросту палиндромон. И во многих текстах этот «перевертень» вполне справляется со своей «кинематографической» нагрузкой, свидетельствуя о движении вспять, о мемориальном плавании по «немерв екер» (заменяющем вопль «Мишка, крути назад!»), — в точности, как предложено в новой книге Юрия Цивьяна.
Все перечисленные слагаемые равноценно сосуществуют в стихотворении Пастернака. Его героиней стала «бабура», маленькая баба-женщина, бабочка. Она превращается в ураган, несущийся с пышной «гривой» тучи, которую готов срезать бритвой ветер.
[Постой, постой, порвется пелена. — Фет]
Бывалый гул былой Мясницкой
Вращаться стал в моем кругу,
И, как вы на него ни цыцкай,
Он пальцем вам — и ни гугу.
Он снится мне за массой действий,
В [столбцах] рядах до крыш горящих сумм,
Он сыплет лестницы, как в детстве,
И подымает страшный шум.
Напрасно в сковороды били,
И огорчалась кочерга.
Питается пальбой и пылью
Окуклившийся ураган.
Как призрак порчи и починки,
Объевший веточки мечтам,
Асфальта алчного личинкой
Смолу котлами пьет почтамт.
Но за разгромом и ремонтом,
К испугу сомкнутых окон,
Червяк спокойно и дремотно
По закоулкам ткет кокон.
Тогда-то, сбившись с перспективы,
Мрачатся улиц выхода,
И бритве ветра тучи гриву
Подбрасывает духота.
Сейчас ты выпорхнешь, инфанта,
И, сев на телеграфный столб,
Расправишь водяные банты
Над топотом промокших толп.
[Теперь возьми удушье с лихвой
И воздух ливнем — опьяня,
Бей крыльями листвы пониклой,
Большой Павлин большого дня]
1923
