1930 Командор Прорези морщин на бледном лбу, Тусклый взор. Командор вошел в мою судьбу, Командор. Словно смертный грех, неотвратим Его шаг. Вырастает ледяной вслед за ним Мрак. Он стоит, стоит под моим окном И ждет. Нет, не будет сном, только сном Его приход. Вот я слышу на ступенях тяжкой гирей Шаг ног. Ведь его когда-то в Страшном Мире Знал Блок. Это значит, мне теперь не нужен Ритм строк. Это значит, мой последний ужин Недалек. 1930 «Смотрим взглядом недвижным и мертвым…» Смотрим взглядом недвижным и мертвым, Словно сил неизвестных рабы, Мы, изгнавшие бога и черта Из чудовищной нашей судьбы. И желанья, и чувства на свете Были прочны, как дедовский дом, Оттого, словно малые дети, Наши предки играли с огнем. День весенний был мягок и розов, Весь — надежда, и весь — любовь. А от наших лихих морозов И уста леденеют, и кровь. Красоту, закаты и право — Всё в одном схороним гробу. Только хлеба кусок кровавый Разрешит мировую судьбу. Нет ни бога, ни черта отныне У нагих обреченных племен, И смеёмся в мертвой пустыне Мертвым смехом библейских времен. 1931 «Существуют ли звезды и небесные дали?..» Существуют ли звезды и небесные дали? Я уже не могу поднять морду. Меня человеком звали, И кто-то врал, что это звучит гордо. Создал я тысячи каменных и других поэм Вот не этими лапами своими. Сейчас я, как все животные, нем И забыл свое имя. Я, наверно, скоро поверю в бога Косматого, безлобого, как я сам. Мне когда-то запретили строго Поднимать глаза к небесам. И всем завладело в человеке Человечье жадное стадо. Я сам из себя был изгнан навеки Без жалости, без пощады. А потом из человечьей кожи Обувь шили непромокаемую, твердую. …На небесах неужели как было, всё то же? Я уже не могу поднять морду. 1932 «Где верность какой-то отчизне…» Где верность какой-то отчизне И прочность родимых жилищ? Вот каждый стоит перед жизнью, Могуч, беспощаден и нищ. Вспомянем с недоброй улыбкой Блужданья наивных отцов. Была роковою ошибкой Игра дорогих мертвецов. С покорностью рабскою дружно Мы вносим кровавый пай, Затем, чтоб построить ненужный Железобетонный рай. Живет за окованной дверью Во тьме наших странных сердец Служитель безбожных мистерий, Великий страдалец и лжец. 1932 В бараке Я не сплю. Заревели бураны С неизвестной забытой поры. А цветные шатры Тамерлана Там, в степях… И костры, костры. Возвратиться б монгольской царицей В глубину пролетевших веков, Привязала б к хвосту кобылицы Я любимых своих и врагов. Поразила бы местью дикарской Я тебя, завоеванный мир, Побежденным в шатре своем царском Я устроила б варварский пир. А потом бы в одном из сражений, Из неслыханных оргийных сеч, В неизбежный момент пораженья Я упала б на собственный меч. Что, скажите, мне в этом толку, Что я женщина и поэт? Я взираю тоскующим волком В глубину пролетевших лет. И сгораю от жадности странной И от странной, от дикой тоски. А шатры и костры Тамерлана От меня далеки, далеки. 1935, Караганда «Я хотела бы самого, самого страшного…» Я хотела бы самого, самого страшного, Превращения крови, воды и огня, Чтобы никто не помнил вчерашнего И никто не ждал бы завтрашнего дня. Чтобы люди, убеленные почтенными сединáми, Убивали и насиловали у каждых ворот, Чтобы мерзавцы свою гнусность поднимали, как знамя, И с насмешливой улыбкой шли на эшафот. 1938 «Не требуйте ненужного ответа…» Не требуйте ненужного ответа, Не спрашивайте резко: кто ты сам? Многообразна искренность поэта, Скитальца по столетьям и сердцам. Я сыновей подобно Аврааму Богам жестоким приносила в дар. Я наблюдала разрушенье храмов, Паденье царств, и гибель, и пожар. Меня судил могучий Торквемада, И он же сам напутствовал меня. И гибель католической армады С Елизаветой праздновала я. Я разрушала башня феодалов С Вольтером едким, с Бомарше, с Дидро. И в сумраке Бастилии нимало Не притупилось острое перо. С парижской чернью пела и пьянела Я в пламенном фригийском колпаке, Со смехом безудержно чье-то тело Влача на окровавленном песке. Я небу и земле бросала вызов В священный девяносто третий год. Напудренную гордую маркизу, Меня гильотинировал народ. Изведала паденья и полеты, Я превращалась в бога и раба. Дана была мне участь идиота И дантовская скорбная судьба. Жила под солнцем, в мраке без просвета. Была я жалкий нищий и мудрец. Многообразна искренность поэта, Познавшего глубины всех сердец. |
