(1920) Грядущее Перестаньте верить в деревни. Полевая правда мертва; Эта фабрика с дымом вечерним О грядущем вещает слова. Мы умрем, мы не встретим, быть может, Мы за правду полей дрожим, Слепит очи, сердца тревожит Нам фабричный творящий дым. В даль истории взоры вперяем; В новых людях детей не узнать; И себя, и себя проверяем: Нам ведь страшно себя терять. Нам люба тишина и ясность, Мы лелеем слабое «я», Неизведанно злую опасность Нам сулит дымовая змея. Эти фабрики «я» раздавят, Наше жалкое «я» слепцов, — Впереди миллионы правят, Пожалеют дети отцов. Мы боимся смерти и бога, И людских величия масс, Нас осудят грядущие строго, Рабских лет прочитав рассказ. Поклонюсь же я смерть несущему И истлею в огне перемен! Я прильнуть хочу к грядущему И брожу у фабричных стен! (1921) Жертва Синеглазый крошка-сыночек, Поцелуй на прощанье мать. Ты любил, сжавшись в комочек, На коленях моих дремать. Мой синеглазый, милый сыночек, Не смею тебя приласкать. Вспомню тебя в кровавые ночи И — дрогнет рука. И кто-то с грозного знамени огненно Метнет стрелу-взор. Я крикну: «Всё для тебя раздроблено! За что же этот укор?» И прижмусь расстрелянным, жалким телом К исперенной, смятой траве. И в мечте прикоснусь губами несмело К русой твоей голове. Уложила тебя, Исаак-сыночек, Не в кроватку, — в огонь и дым. Отдала в жертву эти детские очи Неродившимся детям другим. Будет мать не одна у малюток И будет отец не один, Но твой путь младенческий жуток, Мой покинутый маленький сын. (1922) «Пропитаны кровью и жёлчью…» Пропитаны кровью и жёлчью Наша жизнь и наши дела. Ненасытное сердце волчье Нам судьба роковая дала. Разрываем зубами, когтями, Убиваем мать и отца. Не швыряем в ближнего камень — Пробиваем пулей сердца. А! Об этом думать не надо? Не надо — ну так изволь: Подай мне всеобщую радость На блюде, как хлеб и соль. 1925
«Под какой приютиться мне крышей?..» Под какой приютиться мне крышей? Я блуждаю в миру налегке, Дочь приволжских крестьян, изменивших Бунтовщице, родимой реке. Прокляла до седьмого колена Оскорбленная Волга мой род, Оттого-то лихая измена По пятам за мною бредет. Оттого наперед я не верю Ни возлюбленным, ни друзьям. Ни числом, ни мерой потери Сосчитать и смерить нельзя. Я пою и танцую в капризе Непогодном, приволжском, злом. Синеглазый, мой новый кризис, Ты обрек мою душу на слом. Я темнею широкой бурей, Пароходик ума потонул. Мне по сердцу, крестьянской дуре, Непонятный тебе разгул. Ты сродни кондотьерам-пиратам, Ты — мудреная простота. Флорентийский свет трудновато С Костромою моей сочетать. (1926) Ненависть к другу Болен всепрощающим недугом Человеческий усталый род. Эта книга — раскаленный уголь, Каждый обожжется, кто прочтет. Больше, чем с врагом, бороться с другом Исторический велит закон. Тот преступник, кто любви недугом В наши дни чрезмерно отягчен. Он идет запутанной дорогой И от солнца прячется, как вор. Ведь любовь прощает слишком много: И отступничество, и позор. Наша цель пусть будет нам дороже Матерей, и братьев, и отцов. Ведь придется выстрелить, быть может, В самое любимое лицо. Не легка за правый суд расплата, — Леденеют сердце и уста. Нежности могучей и проклятой Нас обременяет тягота. Ненависть ясна и откровенна, Ненависть направлена к врагу, Но любовь прощает все измены, Но любовь — мучительный недуг. Эта книжка — раскаленный уголь /Видишь грудь отверстую мою?/. Мы во имя шлем на плаху друга, Истребляем дом свой и семью. 1927 Песня Сердце гордостью пытала я, Не стерпела — воротилась. Может, вспомнишь ты бывалое, Переменишь гнев на милость. Горе около похаживало И постукивало в окна мне. Ты прости, что накуражено, Обними, чтоб сердце ёкнуло. Позабудь мою похмельную И нерадостную злобушку. Вся, как ласточка, прострелена Я тобой, моя зазнобушка. Буду рада повиниться я В самом тяжком и неслыханном, Лишь бы яркою зарницею Дорогое око вспыхнуло. Лишь бы руки твои смуглые Целовала и бледнела я, А они бы, словно уголья, Жгли мне пальцы онемелые. |
