— Постой! Кем я был еще? Ниобеей! Да! И Орестом — я чуть ли не забыл главного! Присядь, Анкус.

Усталый стражник, переступавший с ноги на ногу, сел и прислонил голову к копью.

— Моя слава сияла, — воодушевляясь продолжал Нерон. — Но все же люди недостойны того, чтобы им являлся бог. Искусство — неблагодарнее ремесло. Оно возбуждает мимолетную признательность и упорную зависть. Поверь мне! Не стоило тратить столько сил! Рим — тупой город. Латинская раса не понимает творчества. Она выдвинула только бойцов и юристов и ей — я отдал всю свою душу!

Не так меня приняли в Ахайе! В Неаполе население посыпало шафраном улицы, по которым проезжала моя колесница, и целовало у меня руки и ноги. В то время местный театр провалился от землетрясения, но благодаря моему божественному искусству никто не пострадал. Мне следовало бы жить в Элладе, в Афинах — этом городе городов! Но увы, я здесь! Часто я оплакиваю свою судьбу, не позволившую мне родиться греком. Разве я не прав, Анкус?

Нерон не получил ответа. Стражник храпел.

— Чурбан! Сразу видно, что и ты — римлянин, дикий волк. На всех вас нужно воздействовать бичом, а не искусством.

Вскоре, однако, и «служителя искусства» — Нерона одолел сон.

Перед дворцом возвышалась статуя Нерона — бронзовый гигант, словно стремившийся вонзиться в небо. Солнце палило, его хлестал дождь, и заметала пыль. Но он оставался неизменным.

В двадцать раз выше человеческого роста, с глазами, величиной в кулак, с пальцами толщиной в целую руку и с могучим ртом он словно стоял на посту — страшный сторож, охранявший второго, «маленького» Нерона.

Когда-то армянский царь Тиридат, приехав на поклон к римскому императору с тремя тысячами парфянских всадников, простерся в пыли перед огромной статуей, приняв ее за божество.

Теперь никто уже не приезжал к Нерону на поклон.

Император вышел в сад. Он остановился у подножия своей статуи. Но когда он взглянул на нее, сердце его сжалось от жути: в высоте раскачивался на ветру накинутый на колосс кожаный мешок.

На статую, доселе неприкосновенную и почитаемую, как сама особа императора, кто-то отважился повесить этот роковой символ казни, которой подвергался в Риме всякий убийца своей матери.

Дрожь ужаса пробежала по телу Нерона и словно передалась его сознанию, которое оцепенело и застыло. Теперь он понял то, чего до сих пор еще не постиг.

— Конец! — подумал он.

С улиц доносился ропот толпы. Германцы, до последней минуты остававшиеся верными Риму, — тоже возмутились. Наместник Руфий присоединился к Гальбе. Из Нумидии надвигался Марк Содий. Наступал на Рим и Отон, горя желанием отомстить убийце Поппеи. Некоторые горожане уже различали за сабинскими холмами приближавшиеся испанские войска.

Нерон отдавал всевозможные нелепые приказы. Он хотел напасть на Испанию с моря, не располагая достаточным флотом, он желал повести наступление сухопутными силами, но преторианцев было всего двадцать тысяч человек, а главное ядро войска было переброшено на восток.

Император отдал приказ о новом наборе легионеров и призвал в войско рабов.

Позднею ночью Эпафродит поспешил во дворец. Он не встретил на пути ни одного стражника и нашел все двери дворца широко раскрытыми. Схватив светильник, он направился прямо в опочивальню императора.

Вокруг постели Нерона лежали груды восковых дощечек. На них были написаны военные приказы, распоряжения и неоконченные стихи.

Император даже не спросил о причине столь позднего посещения Эпафродита; в последнее время он ничему больше не удивлялся.

— Я пишу надгробную речь! — воскликнул он с влажными от слез глазами и сделал паузу для усиления впечатления. Затем продолжал: — краткую, бесконечно трогательную надгробную речь, посвященную самому себе. Завтра я прочту ее народу. Стану перед ним, дам волю своим рыданиям, и народ все поймет! Скажи, достаточно ли подъема в моей речи? Мне — она нравится. «Я прощаюсь с вами, о, римляне!..»

Нерон читал бы еще долго, но секретарь схватил его за руку.

— Не теперь!

— Почему?

— Слишком поздно! — пояснил Эпафродит. — Бои идут перед самым дворцом. Люди режут друг друга…

— Этого быть не может! — И сердце Нерона дрогнуло от страха.

— Это правда! — сказал Эпафродит. — Гальбу провозгласили императором.

— А народ?

— Он защищает свои собственные интересы!

Император порывисто взял восковую дощечку и вручил ее Эпафродиту.

— Передай этот приказ! Уничтожить сенаторов! Перебить народ! Истребить всех!

— Но кто это выполнит?

— Воины.

— У нас нет больше воинов.

— Пригнать их! — крикнул император. — Выстроить их везде, на кораблях, на стенах, на улицах!

Он стал бесноваться.

— Тише! — унимал его секретарь. — Нас могут услышать. Мы беззащитны!

Протекло некоторое время, пока Нерон пришел в себя.

— Лучше я сам с собой покончу, — заявил он. — Брошусь в. Тибр! Или дай мне мой кинжал! Найди гладиатора, который проткнул бы мне сердце… — И он распахнул на груди тунику.

Среди сонной, усталой ночи слова его звучали громко; он хотел вложить в них героизм, но сам им не верил.

Он стал рыться в своих вещах, извлекая утварь и разные баночки, которые ронял и разбивал. Наконец, он нашел то, чего искал…

— Яд! — прохрипел он.

Нерон так живо представил себе смерть, что она, казалось ему, уже коснулась его лба; на нем выступил холодный пот. Руки и ноги у него оледенели; дыхание прервалось. Что-то подступило у него к горлу, словно его уже душило прикосновение смерти.

Он опустился в кресло. Одна лишь мысль молнией прорезала его затмившееся сознание:

— Жить во что бы то ни стало! Какой бы то ни было жизнью, только бы жить!

Нерона больше не смущала потеря власти. Он хотел стать артистом; всецело отдаться искусству, перебраться в Александрию, величественный город, где процветает просвещение; жить своим пением…

— Искусство меня поддержит, — сказал он, воодушевляясь.

— Разве тебе не кажется, что я в своем одиночестве возвышен и благороден? Остаться покинутым, видеть, что все утрачено, чувствовать страшное ничто, вдыхать тьму. Это — словно развязка трагедии…

— Да, но поспешим! Нам нельзя терять времени!

— Что же нам делать?

— Бежать… Ты должен переодеться, ты не можешь оставаться в таком виде. Тебя бы узнали.

Нерон прошел в свою гардеробную. Здесь висели греческие хитоны, пурпурные мантии и пестрые туники, которые он носил в своих разнообразных ролях; он стал их перебирать одеревенелыми пальцами, кидал их на пол и наступал на них. Наконец, он наткнулся на наряд возницы, который носил в вечер своего первого похождения с Зодиком и Фаннием. Он также нашел грязный, пропотевший головной убор и тупой меч, принесенный ему Парисом.

Он быстро переоделся, опоясал меч, начал вертеться, осматривая, к лицу ли ему костюм, и стал подражать грубому говору возниц; затем схватил несколько масок и золотую лиру, перешедшую к нему после смерти Сенеки. То была лира Британника.

Он не хотел расстаться с тонким инструментом, имевшим форму сердца, и бережно спрятал его под плащ. Он решил играть на нем, когда будет в Египте.

Император и секретарь были уже готовы и собирались выйти, когда услышали из отдаленного зала чьи-то подкрадывавшиеся шаги. Это был Спорий, одетый в небрежный ночной костюм. Его разбудил шум, поднятый мятежниками. Он хотел вырваться из дворца, но главная лестница была уже наводнена легионерами. Спорий стал умолять Нерона, чтобы он взял его с собой.

Все трое спустились по узкой витой лестнице в помещение рабов. Здесь они еще застали несколько спавших воинов, растолкали их и, так как боковой выход был токе уже занят, велели им взломать стену. Через образовавшееся отверстие они ползком выбрались из дворца.

Эпафродит шагал впереди, указывая путь; за ним плелся заспанный Спорий, жеманно оправлявший тогу; последним шел Нерон. Поднявшись на Палатин, они увидели весь город, но не заметили ничего необычного или подозрительного. Только народу толкалось больше, чем обыкновенно, и прохожие возбужденно разговаривали между собой.