Панические слухи обегали Форум, несмотря на то, что распространение таковых сурово каралось. Войскам никто больше не доверял.

Нерон похоронил Поппею. Однажды, вернувшись с бегов, он вступил с ней в грубую ссору, накинулся на нее и ударил ее ногой. Поппея в это время носила под сердцем будущего ребенка императора. От ушиба, причиненного ей Нероном, она сразу скончалась, еще прежде, чем ее успели перенести на постель.

Тело ее набальзамировали, ибо иудейские священнослужители воспротивились его сожжению. Император сам произнес надгробную речь. Он искренне оплакивал эту женщину, которая была печальной опорой его мятущейся души. Он остро чувствовал ее отсутствие и тосковал о ней, как еще ни об одном человеке. Теперь никто его больше не терзал, но никто и не подстрекал его ни на какую деятельность.

Он стал во всех искать ее, подарившую ему когда-то любовь и страдание. Он бродил около цирка Максимус, вокруг бараков, где жили продажные женщины. Его мучили мрачные воспоминания; словно живые, они в нем стонали… Иногда он в какой-нибудь гетере находил сходство с усопшей, но внезапно чуждая черта разбивала его иллюзию.

Горе сломило его. Дни и ночи он бродил по городу, ища Поппею, окруженный мраком, но уверенный, что он когда-нибудь вновь откроет ее. Наконец, ему показалось, что он обрел ее в юноше по имени Спорий. В первую минуту он не нашел в нем ничего общего с погибшей. Но когда он внимательно в него всмотрелся, в нем всплыли уснувшие воспоминания: ему показалось, что в этом юношеском образе к нему вернулась единственная возлюбленная.

Он назвал юношу Поппеей. Новооткрытый друг во всем напоминал ее. У него были те же янтарные волосы, мелкие веснушки, и строптивые губы, поцелуй которых оставлял вкус диких ягод.

Нерон не успокоился, пока в желтом облачении жениха не повел Спория в храм. Верховный жрец должен был его торжественно обвенчать с ним.

На церемонию был приглашен сенат в полном составе. Спорий явился в женском одеянии, с заплетенными волосами, в сопровождении прислужниц.

На ногах у него были маленькие желтые туфли, легкие как бабочки. Лицо его оттенялось алым покрывалом, какое носили весталки, а на голову был возложен майорановый венок. Жрец, согласно обряду, передал «невесте» букет вербены — символ плодовитости; сенаторы принесли чете свои поздравления.

Юноша оказался, однако, несообразительным и молчаливым. Он напивался на каждой трапезе и целыми днями спал. Нерон снова стал призывать ушедшую, которую нигде не мог найти. Тогда он обратился к гадателям.

Авгуры ждали долгое время, но птицы не показывались. Боги не желали открывать своих предначертаний. Не доносилось ни звука. Вороны, совы, сычи — все умолкли. Глаза и уши гадателей устали от тщетного напряжения.

Но вдруг на востоке среди завываний ветра послышались заунывные, жалобные человеческие голоса; они походили на невнятный протяжный стон. Они как бы рождались из мрака, нарастали и вылившись в неистовый, пронзительный крик — замерли. Главный авгур побледнел.

Страшное предзнаменование подтвердилось гаданием по внутренностям птиц, видом их печени, почек и цветом их желчи. Священные курицы не прикоснулись к рассыпанным перед ними зернам.

На следующий день авгуры сообщили Нерону об исходе гаданий. Они настаивали на том, чтобы он был осторожен и осмотрителен и, вознося моления, поворачивался на север, где пребывают боги. Неблагоприятные предсказания не произвели, однако, на Нерона особого впечатления.

Он жил в одиночестве, удалившись от людей, окруженный лишь обращенными в далекое прошлое воспоминаниями.

Живой мертвец, он безвольно слонялся по дворцу; неясные муки наполняли его праздность. Подобно Спорию — он стал напиваться, и вечером, с отуманенным сознанием, падал на ложе. Но он не спал, а все думал о минувшем. Когда ему становилось тоскливо — он призывал стражника, стоявшего у дверей опочивальни.

— Войди же, наконец, Анкус! — крикнул он и на этот раз.

Появился худощавый, хмурый воин с длинным копьем.

— Это ты? — спросил Нерон, совершенно пьяный, косясь на телохранителя маленькими, заплывшими жиром, глазами, напоминавшими едва заметные глаза кабана. В ответ Анкус осклабился, обнажая бледные, малокровные десны. Он прислонил копье и стал ждать обычных вопросов.

— У тебя есть жена?

Воин утвердительно мотнул головой.

— А дети?

Он кивнул снова.

— Сколько у тебя ребят?

Стражник подумал. Затем, спрятав большой палец — выставил остальные четыре.

— Мальчики?

Анкус опять мимикой ответил «да».

— А девочки есть?

Стражник вновь завозился с собственными пальцами; наконец, поднял три первых.

— Значит, у тебя семеро детей. Здорово! Что они теперь делают? Верно покушали похлебку и пошли спать? Или ждут тебя? Ведь утром твое дежурство кончается…

Лепет Нерона был невнятен; император потерял много зубов и шамкал; стражник с трудом понимал его.

— Я не могу уснуть. Я пил немного, но вино было крепкое.

— А как ты думаешь: кто я такой? Никто этого не постигает! Где же тебе знать? Ты, наверно, никогда и в театре не был?

Анкус на сей раз отрицательно покачал головой.

— Посмотри-ка сюда. Видишь эти венки? Они раньше висели на египетском обелиске. Все, все они мои! Они были мне преподнесены. Их тысяча восемьсот штук. Можешь пересчитать! Есть еловые, оливковые и лавровые.

Стражник выпучил глаза.

— Вот что значит искусство! Надо было меня видеть и слышать! Словами этого не передашь, как ни старайся. Да этого и не вбить в твою деревянную голову. Я писал стихи, которые сам выдумывал. Из собственной головы. Понимаешь? Но знаешь ли ты вообще, что такое поэт? Слышал ли ты, что существовал Виргилий или Гораций?

Нерон стал громко кричать, чтобы расшевелить солдата; он ткнул себя пальцем в грудь: — Так вот! И я — такой, как они. Но я, кроме того, еще пел и играл на лире. Стоило мне только показаться на сцене, как поднимался гром рукоплесканий. Все ревели: «Да здравствует Нерон, божественный артист!» Я непринужденно приветствовал публику и начинал.

Нерон проделал театральные жесты перед телохранителем, который стоял, глазея на него и ничего не понимая.

— Какие я исполнял роли, дружок! От одного воспоминания кружится голова. Вон тот громадный венок мне поднесли, когда я играл Эдипа. Эдип — это был сын царя, который убил отца и женился на родной матери. Но на сцене это был я. Конечно — не в самом деле! Я переодевался, нацеплял маску, чтобы меня не узнали, и начинал чудесно декламировать. Зрители трепетали. Когда же в последнем действии я железными перстами вырывал собственные глаза и, ослепнув, начинал спотыкаться — все рыдали. А между тем, гляди: оба глаза у меня целы.

Анкус впился в глаза Нерона и опешил.

— Тебе этого не постичь, ослиная голова! Играть — дело не легкое. Надо показать то, чего нет, создать нечто из ничего: и чтобы, вдобавок, было правдоподобно! Я часто умирал, бросался во всю свою длину на сцену и несколько раз даже ударился. Но после я снова вскакивал на ноги: я был вовсе не мертв, а жив и здоров.

— Я так прекрасно притворялся, что мне все верили. Однажды, в какой-то греческой трагедии, я играл исступленного Геркулеса. Перед поднятием занавеса я сидел в гардеробной — это комната, где артисты красятся и наряжаются как куклы. Понял? — Сижу я, а мне сковывают руки. Не в обыкновенные кандалы, какие тебе приходилось видеть; ничего подобного! Ими удовлетворялись другие, посредственные актеры, вроде Антиоха или Памманеса; но для меня были приготовлены золотые кандалы. Взглянул бы ты на них: тяжелые, блестящие!.. Но лишь только мне сковали руки, из за низкой стены выскочил воин вроде тебя, стал так же близко от меня, как ты вот сейчас стоишь, и замахнулся мечом, чтобы разбить мои оковы. Добрый, простодушный малый! Он думал, что я не на шутку попал в беду, и решил спасти своего императора. Вот как я играл!

Стражник ухмыльнулся.

Это подзадорило Нерона. — Я мог бы рассказать еще многое… Однажды я вышел нагим на арену и собственными руками задушил молодого льва. В другой раз — я был женщиной; в вырезанном платье, в кружевах и с завитыми волосами. Подложив подушку под тогу, я с большим животом вышел на сцену и поднял такой стон, что публика закричала мне: «Разрешись, император!» Эта роль была венном моего успеха, что поневоле признал даже Парис. Я чувствовал, что вложил в нее все; мои жесты и интонация были неподражаемы, а пережигания я передал так естественно, что сам себе показался женщиной.