Сенека поздно вечером отправился во дворец. По дороге его мучили дурные предчувствия. Он встретил возвращавшихся с кладбища насквозь промокших прохожих; они шли, спотыкаясь, по темным улицам и кашляли. Был хмурый, неприветливый вечер, охватывающий душу таким унынием, что хотелось умереть.

Но как только Сенека взглянул на императора — он повеселел. Нерон был в прекрасном настроении и весь сиял. Никогда еще он не встречал так сердечно старого учителя.

— Я позвал тебя, — проговорил он, — чтобы сообщить тебе о своем решении: я разделил имущество и вещи Британника между тобой и Бурром. Тебе я предназначил его лиру, — и император передал ее Сенеке.

Старый философ исполнился радости. В его глазах засветилась преданность, готовая идти на все…

— Британник был изменникам, — произнес Сенека, — он заслужил свою участь. Он посягал на твой трон.

— Да, — пренебрежительно обронил Нерон, видя, что учитель его совершенно не понимает, — но ты мне друг, не правда ли, и останешься им? — С этими словами он обнял старика.

Нерон велел тотчас же унести лиру, но и это не помогло. Он продолжал слышать ее голос, и невидимый поэт по-прежнему боролся с ним.

Император понял, что может достичь победы над вечным соперником, лишь проявив в открытом бою свое превосходство. Таким образом он оправдал бы перед собой и свой поступок. Теперь он уже сознавал все значение совершенного им убийства; чувство взятой на себя ответственности было ему почти приятно…

Он желал прежде всего успеха, небывалого успеха, какими бы путями ни пришлось добиваться его.

Поппея права: его не знают, не знают, кто он. Он мечтал об овациях, мечтал, чтобы все его слушали и чествовали. Временами он видел себя в блеске славы, и тогда лицо его сияло.

За его спиной стоял вечный соперник, ежеминутно подстрекавший его. И он рвался вперед, все дальше…

У Поппеи был свой метод. Время от времени она без всяких объяснений исчезала, и Нерон никакими приглашениями не мог заманить ее к себе. Потом, разражаясь слезами, она жаловалась на семейные нелады и грубые сцены ревности.

Обычно Нерон сам посылал за нею. Но теперь он был так поглощен своими думами, что забыл даже Поппею.

Она отправилась к Сенеке.

Привратник отворил ей ворота. На посыпанной гравием дорожке, обрамленной газонами и холеными грядками цветов, показались две грациозные белые собаки. Изысканная вилла была ослепительно красива. В глубине сада, за коринфскими колоннами перистиля, сидела молодая женщина с книгой в руках; алмазы переливались в ее ушах и на ее пальцах. Это была Паулина, молодая жена старого философа.

Сенека сидел в парке, перед столиком и писал.

— Учитель, — проговорила Поппея, — прости, что я тебя побеспокоила и спугнула твою музу…

— Муза музе не помешает, теперь их предо мной две, — с любезной улыбкой ответил Сенека.

Старик был все еще внимателен к прекрасному полу. Он пододвинул гостье сиденье.

— Я сажусь лишь потому, что все равно тебя потревожила. У тебя ведь постоянно гостит муза.

— Ты очень мила. Чем я могу служить?

— Дело в том, — объяснила Поппея, — что я хочу устроить ему выступление. Он с некоторых пор неспокоен. Несколько раз намекал на неудовлетворенность. Мы должны это понять. Его друзья — поэты ему наскучили, он охотно показался бы перед более широкой публикой. Я подумывала о театре Бульбус. Он уютен, но мал. Или о театре Марцелла. Он тоже хорош. Театр же Помпея слишком велик. Сколько зрителей он вмещает?

— Сорок тысяч.

— Нет, это не годится. Ты ведь понимаешь мою мысль. — И Поппея улыбнулась.

— Вполне, — заверил ее Сенека.

— Поэтому я и пришла сюда. Мы должны все обсудить, взвесить и предотвратить всякую неожиданность. Ты знаешь Рим. Он насмешлив, невоспитан, разнуздан. Император тоже считает его варварским городом. Словом, это театральное выступление нужно подготовить.

— Хорошо, — задумчиво произнес философ. — Могу ли я посвятить в это Бурра?

— Разумеется.

Сенека постучал о стол; в ответ сбежалось несколько рабов с обнаженными руками.

Один из них был послан к Бурру.

— С чем он предполагает выступить? — спросил Сенека.

— Конечно, со своими стихами. Вероятно, с последними — о вакханке.

— Об увенчанной лаврами женщине? — проговорил философ, склонив голову, как бы отдавая дашь Поппее.

— Да… — губы молодой женщины слегка дрогнули от скрытой улыбки. — Он уже приказал изготовить маску, изображающую мое лица. Я думаю, что кто-нибудь должен объявить со сцены об его — выступлении, произнести несколько слов. Галлио берет это на себя. Подходит ли он для этой роли?

— Безусловно. Обсудим дальнейшее… — и Сенека призадумался. — Приближаются Ювеналии, праздник, который Нерон сам ввел в память своей первой бороды. Он знаменует собой торжество Ювенты, богини молодости. В этот праздник император должен впервые выступить. Он, вероятно, одобрит эту идею…

— Прекрасно. Об остальных артистах ты позаботишься сам. Пусть Парис обязательно выступит. Он — любимец народа, особенно женщин. Привлеки также Алитироса: к нему благоволит император.

Появился Бурр. Он, кряхтя, сошел с носилок, ибо рана на ноге, полученная им в одной из битв, все еще давала себя чувствовать.

Он был угрюм и мрачно настроен. После убийства Британника стал скуп на слова. Он презирал самого себя; считал, что потерял свое достоинство, оставшись после всего слугой императора. Он должен был бы отказаться от своего чина, но его все туже затягивали сети, и он уже не знал, как высвободиться. Он со вздохом снял шлем. На лбу осталась бледно-красная полоса.

— Перейдем на другое место, — предложил Сенека, — здесь мешает солнце…

И он провел гостей к другому столику из слоновой кости, под темно-зеленую сень листвы.

Вилла философа соперничала своей пышностью с императорским дворцом. Везде были статуи, рельефы и картины — редкости, заботливо собранные старым любителем искусства. Состояние Сенеки оценивалось в триста миллионов сестерций. У него были большие доходы, и он отдавал свои деньги в рост.

— Тебе предстоит позаботиться о порядке, — сказал Сенека префекту преторианцев, — на Ювеналиях император выступит в театре…

Бурр недоумевающе взглянул на Поппею, но ее бледное лицо, погруженное в тень, было так пленительно, что седой воин не нашел слов протеста.

— Ничто не должно нарушить представления, — продолжал Сенека, — в последнее время в цирках, театрах и на аренах происходят всякие инциденты. Актеров встречают оскорбительными выкриками. На прошлой неделе одного из них избили до крови.

— За что?

— Публика нашла, что я слишком высокого роста.

Завтра она задушит другого, потому что он покажется ей недоросшим. Мы не можем идти ни на какой риск. Я надеюсь, что преторианцы сумеют поддержать дисциплину.

— Сколько ожидается публики? — осведомился Бурр.

— Около десяти тысяч, — ответил Сенека.

— В таком случае мне потребуется пять тысяч человек. На каждые два зрителя — по одному человеку, вооруженному мечом и плетью, для усмирения буянов. Тогда все сойдет гладко.

— Хорошо, — сказал Сенека. — А остальное? Пройдет ли и оно без заминки? — и он улыбнулся Поппее.

— Нерон, — начала Поппея, непринужденно называя императора по имени, словно она была уже его женой, — Нерон, — повторила она так решительно, что оба собеседника с почтением взглянули на нее, — не желает, чтобы ему были оказаны какие-либо преимущества. Он выступит не как император, а как артист, наравне со всеми другими состязающимися. Очередь его выступления будет, по обычаю, определена жребием.

— Мне кажется, — заметил Сенека, — что для удачного исхода нам следовало бы обсудить еще некоторые вопросы, например, об аплодисментах.

— Мои воины помогут рукоплескать, — предложил Бурр.

— Ни в коем случае, — вступилась Поппея, — у них, правда, крепкие руки, но чтобы аплодировать — недостаточно обладать здоровыми ладонями. Они не знают, когда надо плакать и когда — хохотать.