Время подвигалось к полудню. Домиция пошла к императору. Цезарь сидел в своем рабочем кабинете и забавлялся стрельбой. Против него стоял, прижавшись к стене, мальчик, держа кверху руку с растопыренными пальцами. Ребенок был смертельно бледен; его глаза каждый раз расширялись от ужаса, когда стрела, сорвавшись с тетивы, летела через комнату, наполняя воздух зловещим свистом и вонзаясь в стену между пальцами. Молодой невольник натягивал лук, укреплял стрелу и подавал оружие императору, который сидел на кресле, кутаясь в широкую одежду, прихлебывая из кубка вино и слушая доклады полицейского префекта, читавшего их громким, гнусавым голосом.

Вошедшая Домиция тотчас приказала невольнику вывести мальчика из кабинета. Домициан захохотал. Императрица стала рассказывать, что Парис до безумия влюбился в одну из ее служанок.

Доносчики как раз сообщили ему недавно о том же, так что Домициан поверил жене. Защита влюбленной парочки Домицией рассмешила его. Он потрепал императрицу по плечу, наставительно заметив, что низкое всегда стремится к низкому и что ей не следовало ожидать от публичного плясуна мудрости Сократа и добродетелей Катона.

Когда они остались вдвоем, Домиция порывисто подошла к императору, подняла глаза, полные слез, и потом склонилась на грудь цезаря, искусно притворяясь растроганной. Домициан крепко обнял жену, поверив искренности ее раскаяния, и запечатлел долгий поцелуй на нежном лбу красавицы.

В северной части Рима, недалеко от городских укреплений, лежали сады Домиций. Сюда, в одну из уединенных вил, императрица велела поместить возлюбленную Париса.

Молоденькая гречанка дрожала от страха, когда четверо эфиопов понесли ее ночью, в закрытых носилках, по темным аллеям, с плотной шпалерой ползучих растений по сторонам. Она тревожно прислушивалась к мерным шагам невольников в ночной тишине. Осторожно откинув занавеску, Лидия решилась выглянуть из паланкина. Красноватый блеск факелов, освещая гигантские стволы деревьев, производил фантастическую игру теней, пугавшую воображение.

Наконец шествие остановилось у портала маленького мраморного дворца, обсаженного кипарисами и залитого фосфорическим сиянием месяца. Пожилая домоправительница помогла девушке выйти на крыльцо. Она приветливо улыбнулась и сказала, что ужин давно готов. Лидия пробормотала в ответ несколько невнятных слов; она рассчитывала увидеть здесь Париса, но тот не встретил ее ни у входа, ни в широкой прихожей. Достигнув атриума, гречанка с изумлением осмотрелась вокруг. Затем домоправительница показала ей спальню с раззолоченной кроватью и множеством предметов роскоши; оттуда обе женщины вступили в столовую и прошли целый ряд комнат, где скульптура, мозаика и золото придавали волшебную прелесть этому уединенному жилищу. Молодая девушка оробела.

— Это дом танцора Париса? — спросила она, окончательно растерявшись.

Ирась, домоправительница, улыбнулась и рассказала, чей это дворец.

Лидия боязливо осмотрелась по сторонам, и сияние позолоты, сверкавшей при свете лампы, представилось ей как бы внушительным отблеском царственного величия. Мысли путались в ее голове. Лидия неожиданно почувствовала себя такой одинокой среди окружающей пышности, точно морские волны выбросили ее на необитаемый остров. Мечты о счастье с Парисом разлетелись, как дым. Ошеломленная всем происшедшим, молодая рабыня не отдавала себе отчета, что с нею делается, автоматически покоряясь чужой воле. Ее переодели, подали ужин; она ничему больше не удивлялась и молчала, пугливо озираясь на незнакомые места и незнакомых людей. Наконец девушку оставили одну в столовой. Лидия едва притронулась к принесенной пище; тоска одиночества и страх сжимали ей горло. Лучи маленькой лампы, освещавшей комнату, уныло отражались в полированном мраморе стен и позолоте карнизов; тяжелый пурпурный занавес на дверях, казалось, отделял гречанку от живого мира или скрывал за собою что-то мрачное, таинственное… Она не смела оглянуться назад, не смела пройтись по блестящей, как зеркало, мозаике пола. Все это было похоже на лихорадочный бред, от которого хотелось поскорее очнуться. Балкон, выходивший в сад, был отворен, и легкий ветерок приносил оттуда ночную прохладу, колебля пламя светильника и спущенную портьеру. Между вершинами пиний сквозило звездное небо. Девушка зевнула от усталости и, нервно вздрагивая, плотнее закуталась в свою богатую одежду. Что, если Парис позабыл о ней?

В страхе Лидия наклонила голову над столом, заткнув уши и зажмурив глаза. Лидия то пристально смотрела на огонь до того, что у нее слипались веки, то пробуждалась от дремоты, пугаясь шороха в соседней комнате, и нервно зевала, впадая в задумчивость. Усталость взяла свое, и девушка крепко заснула. Через два часа, открыв глаза, она с недоумением посмотрела на сидевшего рядом юношу и, еще не успев стряхнуть с себя дремоты, разгоряченная сном и заплаканная, бросилась к нему на шею. Это был Парис. Взгляды Париса говорили яснее слов. Полусонная и счастливая, ошеломленная резким переходом от одиночества к радости свидания, она не могла сопротивляться.

Утром они проснулись в спальне. Лицо девушки горело румянцем смущения, однако на нем не было и следа печали. Она ласкала черные локоны Париса. Лидия поцеловала его покрасневшие веки, не замечая, как Парису хотелось уклониться от этой ласки.

Когда она обняла его, юноша заставил себя ответить ей, но прежнее чувство между ними исчезло.

— Что с тобою? — спросила гречанка.

Парис поднял голову, заставил себя улыбнуться, однако нежность Лидии утратила для него свою цену. Он почти не смотрел на Лидию, говорил отрывисто.

Наконец юноша вышел из дворца. Сев в экипаж, он спрятался за спущенный верх, который защищал его от солнечных лучей. Невыносимая тяжесть давила грудь Париса.

Лидия неподвижно стояла у входа виллы. Эта картина печали преследовала Париса.

Когда экипаж миновал городские укрепления, ему захотелось вернуться в объятия девушки. Он сам не понимал, что с ним делается. «Зачем я погубил ее?» — упрекал себя Парис.

Золотистые сумерки спускались на землю. Юноша проезжал по Аппиевой дороге с ее гробницами, издали доносился шум исполинского города; впереди, между ветвей кипарисов, сквозила потухающая вечерняя заря.

Парис почувствовал усталость. Лошади быстро бежали по дороге мимо обросших кустарниками мраморных памятников, которые плотно теснились один к другому, напоминая собою торжественное, триумфальное шествие смерти.

В Байе, роскошном приморском городке, куда приезжало на купанье множество богатой публики, Парис достиг еще более громкого успеха, чем в Риме.

Однако всеобщее поклонение и восторженные овации только усилили его тоску. Мужчины и женщины наперерыв осыпали его знаками внимания, зазывали к себе, и молодой артист платил любезностью за любезность, втайне потешалась над знатными покровителями. В его душе постепенно созревала ненависть к людям. Чем глубже всматривался он в человеческие поступки, тем сильнее убеждался, что везде главным рычагом является жажда наслаждений и себялюбие.

На другой день после своего приезда в Байю Парис узнал о прибытии императрицы. Неясное предчувствие подсказало ему, что эта женщина недаром явилась сюда.

Сначала актер старался не встречаться с нею, но было невозможно избегнуть случайных столкновений в театре или на прогулке, тем более что публика, собравшаяся в Байе, следила за каждым шагом приезжего артиста.

Таким образом, они встретились однажды близ Авернского озера.

Императрица приказала остановить носилки и первая подошла к танцору, протягивая ему в знак приветствия обе руки.

Свита Домиций осталась немного позади, а сама она пошла с Парисом по лесной дорожке к озеру.

Вдруг Домиция остановилась в тени густых деревьев, откуда их никто не мог увидеть, и, краснея, взглянула в лицо юноши.

— Парис, — прошептала она, робко оглядываясь на свою свиту, — знаешь ли ты, зачем я так поспешно выехала из Рима?