Семейство Ореста совсем недавно стало христианским. В продолжение краткого царствования Юлиана оно приносило жертвы старым богам. Орест был христианином так же, как по праздничным дням он надевал свою парадную тунику. Он причислял христианство к числу своих обязанностей. Раньше было по-другому: когда римские императрицы схватывали насморк, они приказывали жрецам всех религий, одному за другим, читать молитвы и, наконец, — до следующей лихорадки — принимались верить в того бога, после молитвы к которому выздоравливали. Доброе старое время!

Орест был весьма неприятно затронут, когда новый архиепископ, так чистосердечно тогда, перед выборами, обещавший прочный союз, вдруг внезапно, как только из столицы пришло его утверждение, оказался деятельнее своего предшественника.

Орест не мог понять, почему священники одного Бога должны быть важнее, чем жрецы трехсот остальных. Однако в Константинополе были, очевидно, другого мнения, легко идя на уступки в формальных спорах с представителями новой веры, и Орест был слишком хорошим чиновником, чтобы в конце концов не послушаться, хотя бы и против своих убеждений.

Легче было ему уступить в другом вопросе, поднятом благочестивым Кириллом также немедленно после своего назначения, — в иудейском вопросе. Иудеи помогли основывать Александрию. Они пользовались как протекцией Александра Великого, так и защитой египетских царей, образовывая как по численности, так еще больше по богатству и гражданскому рвению весьма значительную часть населения. Иудеи в Александрии составляли главных торговцев. Только иудейские лавочки торговали по воскресеньям. Против этой торговли и выступил новый архиепископ — никому не позволено нарушать покой воскресного дня.

Орест был вполне доволен иудеями, охотно посмеиваясь в то же время над их маленькими слабостями и с удовольствием слушая за столом их старые анекдоты.

Поэтому он открыто вступился за угнетаемых и имел удовольствие получить из Константинополя предписание не допускать особенно жестоких притеснений. Выступить прямо против призывов к запрету торговли по воскресеньям ему не позволили: это чисто церковное дело, в которое правительству не следует вмешиваться.

Гораздо ближе затронул наместника третий вопрос. Древняя Академия, требовал архиепископ, должна быть полностью передана церкви: следовало уничтожить последних язычников, преподававших в ней. По воскресеньям еретические лекции отвлекают молодых людей от Церкви. Сотни юношей из наиболее уважаемых христианских семейств начинают служить Антихристу.

Имя Гипатии называлось редко. Но медленно, медленно знатнейшие семейства города узнавали, что миру между церковью и государством, давно желанному миру между наместником и архиепископом, не препятствует никто, кроме одной женщины, правда, прекрасной учительницы, но все-таки едва ли стоящей того, чтобы из-за нее страдали интересы города.

В донесениях и в частных письмах Орест с необычным жаром принял сторону своей ученой подруги. В результате всего, оттого ли, что при дворе хотели хоть в этом единственном случае уступить заслуженному сановнику, или благоговейно сохранить полутысячелетнее великое прошлое Академии в лице ее последнего философа, оттого ли, наконец, что настояла на своем греческая придворная партия, или правительница захотела дать женщине восторжествовать над всемогущим архиепископом — так или иначе, Орест получил благосклонный приказ непреклонно охранять древний дух Академии против поползновений церкви, а особенно защитить от всяких случайностей ученую Гипатию, крестницу императора, из рода Константина Великого.

Никакой приказ не мог быть приятнее для наместнику Из всех посетителей его роскошных собраний больше всего он любил прекрасную философку. Он ввел ее в свой дом задолго до ее открытого выступления, чтобы иметь возможность вести с ней, как и с другими учеными города, живые разговоры о своих археологических увлечениях. Он достаточно любил ее, чтобы встречать с почти демонстративным почтением, и, кроме того, честолюбию старика было чуточку приятно, когда молва мелкоты спрашивала, не выражала ли прекрасная Гипатия особенной благодарности наместнику за оказываемое покровительство.

Гипатия продолжала свои занятия. Разыскивая истину, невозможно думать о себе. Ни александрийский архиепископ, ни константинопольский император не могли повлиять на результаты вычисления длины орбиты Марса.

Астрономические занятия протекали вполне спокойно. Несмотря на то, что ее выводы, а еще больше открыто высказываемые ею предположения, стояли вразрез со всем мировоззрением той эпохи, это не осознавалось учащимися Академии достаточно отчетливо. А доносчики не были в состоянии следить за ходом ее мыслей.

Но зато богословские выступления с каждой неделей становились все шумливее. Почти каждый раз, когда она, в сопровождении молодых афинян, вступала в огромную залу, там начинался приветственный топот и злобный свист. Почти каждый раз кончалось тем, что тот или иной из противников Гипатии, в качестве устрашающего примера, выставлялся за дверь. Громадное большинство учащихся состояло из почитателей Гипатии. Но они не могли воспрепятствовать адскому шуму, который противники устраивали часто в конце лекции не столько для того, чтобы досадить Гипатии, сколько, чтобы выявить свое несогласие. Обычно шум прекращался, когда Вольф со своим богатырским видом обходил залу и, полусмеясь, полухмурясь, направлялся в сторону особенно усердствовавших крикунов. Иногда дело кончалось потасовкой.

Жаркая весна снова настала в стране, и все были заняты вопросом о новой жатве. Большинство ученых прекратило занятия. Одна Гипатия продолжала с удвоенным старанием.

Как бы чудом удалось ей получить помощь для выполнения своей великой цели — собрать и дополнить критические сочинения императора Юлиана. Никто не должен был знать, что именно дядя Александра, книжный торговец Самуил, доставил ей несколько наиболее редких сочинений императора. Книги, последний список которых считался уничтоженным, лежали в каморке лавки Самуила и были тайком переправлены оттуда в академическую библиотеку. Гипатия должна была прервать собственную критику христианства и предоставить слово своему императору. Неделю за неделей читала она перед своими слушателями остроумные нападки и злые насмешки императора Юлиана. То, что, по мнению церкви, было окончательно позабыто и похоронено, пробуждалось, становилось предметом разговоров и, подкрепленное двойным авторитетом императора и философии, шло из Египта в Антиохию, в Рим и в Константинополь. Никто не мог упрекнуть преподавательницу в кощунстве. Пользуясь свободой науки, она исследовала Евангелия так же, как исследовались гомеровские стихи; она критиковала новое учение епископа Августина о свободе воли и благодати так же, как критиковала Платона. И шутки императора Юлиана над соборами она цитировала так же спокойно, как какой-нибудь из ее коллег цитировал насмешки Лукиана над греческим Олимпом. Гипатия и не подозревала о поддержке наместника в покровительстве двора. Она не знала, что ее противники есть не только в аудитории. На улице ее постоянно окружала добровольная стража, и если редкие оскорбления и долетали до нее — «Атеистка, богоубийца», «Студенческая девка!» — то эти оскорбления не затрагивали Гипатию. Да скорее всего она их и не слыхала.

Архиепископ Кирилл направил к наместнику несколько просьб возбудить против Гипатии преследование по обвинению в кощунстве. Орест, посмеиваясь, сообщил эти доносы своей подруге. В середине июня, в одно воскресное утро, снова получили такое обвинение. Она готовилась изложить юлианову критику христианского безбрачья, так как в это время оно снова стало требоваться наиболее строгими учителями церкви.

Гипатия отбросила книги и письмо и взволнованно зашагала взад и вперед по своей комнате. Это осмеливались говорить о ней. О ней, которая с той минуты, когда она начала думать, подавляла в себе всякое человеческое чувство и выросла в стенах этой Академии; которая не знала ничего вне своей библиотеки, обсерватории и аудиторий, которая урезывала себя во сне, чтобы изобретать новые инструменты. Если мореплаватель мог теперь с большей безопасностью выплывать из Геркулесовых столбов вплоть до фризских берегов, то этим он был обязан бессонным ночам Гипатии.