— Брось это, — настаивала Поппея. — Затея эта не для тебя.

Со скучающим видом она добавила:

— Тебя постоянно побеждают! Тебя! — отчеканила она, пренебрежительно кривя губы. — Это просто унизительно. Все над тобой смеются.

Нерон думал, что Поппея шутит и сейчас же возьмет свои слова обратно.

Но она лишь подкрепила их:

— Да! Все тебя высмеивают! — И она презрительно посмотрела на императора, сидевшего перед ней в наряде возницы и в доходившей ему до бедер обуви, подбитой железом. В руке у него был бич.

Она долго хохотала над его видом.

В отместку император перешел в наступление.

— Ты плакала?

— Нет.

— Но тебе грустно, — и он заглянул ей в лицо, — ты все думаешь о Дорифоре…

— Я? Ты заблуждаешься! Его больше нет в живых! Можешь быть спокоен.

Поппея была теперь всесильна. Она опять чувствовала рядом с собой невидимого союзника, мертвого Дорифора. Он протягивал ей на помощь руку, как когда-то мертвый поэт Британник.

Нерон метался между этими двумя призраками. Его обуял такой страх, что он перестал бывать в обществе. Во всяком человеке он усматривал шпиона, поставленного его тайным врагом. Он готов был сдаться, лишь бы его оставили в покое. Ему мерещилось, что за ним крадутся подозрительные личности. Он останавливался и с почти сладострастным содроганием ждал, чтобы они схватили его железными перстами и поволокли навстречу неизбежному. Но прохожие незлобиво брели мимо него.

Более всего он страдал от безмолвия Поппеи. Необходимо было задобрить ее. И он приказал убить Октавию.

Еще шестилетней девочкой Октавия была отдана в жены Клавдию Силанию. На двенадцатом году жизни ее выдали за Нерона. Она потеряла отца и брата, четыре года томилась в изгнании, дрожала и плакала среди чужих ей людей.

Когда ей исполнилось восемнадцать лет, ее безрадостная жизнь пресеклась на суровом острове от руки убийцы. Ее голову доставили в Рим. Поппея пожелала на нее взглянуть.

Лицо Октавии было печально. Черные кудри, как при жизни, мягко спускались на лоб. Глаза ее, от прикосновения, приоткрылись.

Поппея ответила на ее неживой взгляд долгим, исполненным ненависти взором.

Мертвая выдержала его несколько мгновений… Затем, словно утомленная борьбой, закрыла глаза.

Умерла вторично.

На Тибре готовилась к отплытию галера, нагруженная тканями, обувью, одеждой, утварью. Она должна была отправиться в Британию. Груз ее предназначался для поддержания нуждавшегося населения этой провинции, окончательно обнищавшего после неудачной борьбы с Римом.

Не успела галера выйти в море, как к гавани подъехало парусное судно, привезшее в бочках и мехах вино из Греции. Раздался гудок. Порт проснулся; закипело движение. Грузчики стали перетаскивать тяжести. Купцы, принимавшие свои товары, прикрикивали на рабочих.

Другая галера, прибывшая из Александрии с льняными тканями и африканскими пряностями, была выгружена при свете факелов.

Чужестранцы, приехавшие с востока, высаживались на берег, смотрели на простиравшийся перед ними город и пробовали объясняться с римлянами при посредстве переводчиков. Это была пестрая человеческая волна из провинций.

Спускалась ночь. Светилось лишь несколько фонариков и поблескивало змеевидное русло Тибра.

Позднее всех причалило судно с моряками Мизенумского флота.

С шумом, возбужденно споря, они в беспорядке высыпали на берег и группами в три-четыре человека направились в глубь города.

У них были обветренные, опаленные солнцем лица.

Два человека, одетые, как моряки, и скрывавшиеся ранее в портовых складах, притаились в ожидательной позе у мостков судна. Один из них был приземист, другой — повыше.

Эй! — окликнул более высокий одного из высадившихся моряков, — что нового? Ничего, — ответил тот и побрел дальше, обняв бледного болезненного мальчика, худенькую руку которого он крепко жал.

Тогда более приземистый из двух поджидавших остановил другого моряка, сошедшего с мостков судна.

Куда, друг? В город. Не спеши так! — и незнакомец взял его за руку. — Ты из Мизенумского флота? Да. Скажи, — перебил его более высокий, — что вам сегодня дали на обед.

Моряк поморщился.

Все то же: гнилую рыбу и овсяный хлеб. Но винца-то, небось, дали? Ишь чего захотел! Водицу хлебаем.

— А мяса дают?

Уже неделями куска не видели, кроме человечьего.

На сей раз рассмеялись все трое.

А денежки у тебя есть?

Моряк отрицательно покачал головой.

Как? Жалованья вам тоже не платят? Ну, и дураки же вы, если после этого служите императору!

Беседующих обступила гурьба матросов.

Более приземистый из двух агитаторов повысил голос:

— Что, друзья, хотите жрать и пить? Так вот вам каждому по золотому! Идите и веселитесь. Есть еще человек, который о вас печется. Его зовут Пизоном. Не забудьте этого имени: Кальпурний Пизон!

Второй агитатор обратился к другой группе: — Какое безобразие, что матросы голодают, в то время как Нерон веселится!

Моряки разбрелись по кабакам, а оба оратора тотчас же нырнули в глубину складочного помещения. В матросском наряде друг против друга стояли… Зодик и Фанний.

Седой воин, находивший подчас кое-какие крохи в своей котомке, неодобрительно качал головой, слушая мятежные призывы; он принадлежал еще к старому поколению и мысль о восстании не умещалась в его мозгу. Он слишком привык к своей солдатской жизни; с восемнадцати лет он был легионером и хотел служить и дальше, как его отец, отдавший все свои силы военной службе и взявший отставку, лишь когда совсем одряхлел.

Зодик был доволен результатами вечера. Он погрузился в лабиринт извилистых улиц. Рядом с ним шел Фанний. Оба они направлялись к сенатору Флавию Сцевинию, у которого ночью сходились заговорщики.

Зодик с важным видом сказал привратнику пароль и вместе с Фаннием прошел в большой зал. Как обычно, он остановился посреди зала, воздел правую руку и застыл как статуя.

Восстание! — вымолвил он наконец.

Раздались насмешливые ответные клики: — Кассий!

Под этим прозвищем Зодик был известен в кругу заговорщиков, относившихся к нему с пренебрежением. Фанний же получил кличку «Брута». Он носил на груди кинжал и, приходя сюда, извлекал его и любовался блеском лезвия.

Заговор! — прохрипел он. — Матросы голодают! — продекламировал Зодик, — надо действовать…

— За дело, друзья, — подхватил Фанний.

Им, впрочем, не уделяли особого внимания. Радикалы относились к ним с презрением и брезгливостью.

Заговорщики стали совещаться. Настроение у них было унылое. Глава заговора, Пизон, именитый и богатый патриций, вложивший уже в свою политическую авантюру несметные суммы, наблюдал исподлобья людей, с которыми он из честолюбия связался.

Он не был приверженцем республики, но ненавидел Нерона и был готов какой бы то ни было ценой свалить его. Однако кормило выскользнуло из рук Пизона. Он теперь не мог ни двинуться вперед, ни отступить. Он сам не знал, куда его несет течение.

Стоявшие за ним аристократы были его единомышленниками. Главным поводом их недовольства являлось ограничение власти сената. Они отводили душу, высказывая здесь то, чего не смели говорить открыто. Но после таких излияний — их силы и решимость сразу выдыхались.

Хозяин дома, патриций Флавий Сцевиний, был в высшей степени осмотрительный человек. Хотя он вполне соглашался с тем, что Нерона необходимо свергнуть, он был в постоянном страхе и взвешивал каждое свое слово. Он торжественно составил завещание, собираясь нанести власти открытый удар, который он, однако, бесконечно откладывал.

Незаменимыми оказались недавние друзья Нерона — Африкан, Квинктиан и Тугурин: они теперь доносили о всех новых и новых злоумышлениях императора. Все эти патриции и богачи втерлись в круг настоящих революционеров лишь для того, чтобы стать еще богаче и влиятельней.

Крайний фланг заговорщиков, состоявший из искренних защитников народа, стоял за немедленное и открытое действие и вступил в эту ночь в пререкания с сторонниками Пизона.