Кудеснику и его змеям разрешили ехать, и его маленькие представления забавляли общество, пока барка спускалась вниз по священной реке. Счастливо и без приключений совершился возвратный путь.

Снова они должны были завоевать себе право перехода из Нила в канал. Они были еще далеко от гавани, когда рулевой испустил ругательство по адресу чего-то, неподвижно покоившегося на поверхности канала. Путешественники всмотрелись. Они перегнулись через борт, чтобы рассмотреть грязную массу. Это была Нильская невеста, кукла, копия Гипатии, которую, по старому обычаю, бросили в воду.

Наместник сообщил, что посетит Гипатию в Академии, дабы открыто показать, что император и государство не находят ничего предосудительного в ее лекциях, но скорее, наоборот, уважают ее, как украшение науки и опору порядка. Александрия гордилась Гипатией, единственной ученой женщиной в империи.

С быстротой молнии распространилось известие, что наместник принял философа под свою защиту и не позволит закрыть Академию.

Наверху, в приемной комнате Гипатий, слова наместника прозвучали, конечно, не так гордо. Правда, он обещал своей прекрасной подруге появиться среди ее слушателей, но в то же время он рассказал и о всех своих затруднениях, сознавшись, что возраст не позволяет ему как следует бороться. С тоской спросила Гипатия, не ее ли особа увеличивает затруднения. Орест не сказал «да», но его «нет» было нерешительно и уклончиво. Он спросил как бы мимоходом, действительно ли Гипатия, как ходят слухи, предполагает отказаться от своей деятельности и уйти в частную жизнь.

Гипатия была сегодня бледнее обыкновенного; теперь она покраснела и обняла своего верного марабу. Птица недоверчиво отскочила от наместника, злобно поглядела на него и встала рядом с ее стулом.

— Они не желают нас больше, старик, — сказала Гипатия, похлопав птицу по лысой голове. — Мы должны уступить место. Я — монахам, а ты — воронам и попугаям! — Гипатия поднялась и сказала:

— Я благодарю вас за намерение посетить одно из моих занятий. Я принимаю это, как знак внимания — не ко мне, а к нашему общему делу!

Еще несколькими любезными фразами подготовил Орест удобный предлог проститься; потом, сопровождаемый хозяйкой до лестницы, он покинул ее жилище. Здесь он стал думать: что же, собственно, является общим делом для них обоих? Старые боги? Гипатия не верила в них, а он не верил ни во что. Римское государство? Оно рушилось.

Орест хотел доставить добрым гражданам Александрии удовольствие посмотреть на его парадный выезд и приказал ехать вокруг гавани, а затем через Александровскую площадь.

Разряженные горожане наполняли главные улицы. Повсюду мелькали экипажи и наездники. По временам среди разряженных граждан мелькали черные монашеские одеяния отшельников. Возле книжной лавки, где на деревянных подставках лежали папирусы и свитки, стоял проповедующий анахорет. Он требовал, чтобы благочестивые граждане подожгли лавку, предпочитая спалить город, чем терпеть дольше языческие мерзости.

Оресту пришлось выслушать часть этой проповеди, так как лошади двигались в толпе очень медленно. Толпа с бранью расступилась перед его экипажем, и со всех сторон на него глядели злобные лица. Но он хорошо знал своих александрийцев. С насмешливой улыбкой вытянул он шею и воскликнул довольно громко:

— У этого юноши слишком много огня. Не мешало бы загасить его!

В мгновение ока шутка разлетелась вокруг, и среди приветствий, аплодисментов и смеха наместник мог ехать дальше.

Чем дальше продвигался Орест к западной половине города, тем невзрачнее становились дома и лавки и пестрее, смешаннее делалось население. Здесь смешивались гордые египтяне с живыми потомками македонян.

Различные языки Матросского квартала достигали этих улиц. Наместнику всегда почтительно уступали дорогу. Он выехал в ворота, намереваясь закончить день прогулкой по покинутому городу мертвых. Оба боковые курьера получили приказание быстро проехать по узкой и длинной улице Бальзамирования, чтобы предупредить возможные встречи. Потому что, если бы здесь с парадным выездом наместника повстречался караван верблюдов или хотя бы пара быков, кому-нибудь пришлось бы возвращаться обратно. А Орест знал по опыту, что в подобных случаях должен уступать более умный, то есть, очевидно, наместник императора. Его экипаж катился покойной рысью, и Орест снова, как и всегда, с интересом рассматривал маленькие хижинки, которые строились теперь так же, как и во время фараонов. Египтяне сочли бы оскорблением для богов жить в светлых, приспособленных для человеческого жилья домах. Египетские жрецы учили, что о домах мертвых надо заботиться больше, чем о жилищах живых.

Орест приказал остановиться на минуту — улица была запружена, а он хотел посмотреть, что происходит.

Орест уже собрался вылезти, но вдруг он откинулся и приказал немедленно ехать вперед. Из узкого переулка стремительно выскочили два горожанина. С быстротой молнии они очутились у экипажа и обрушились друг на друга. Один схватил другого за волосы и принялся награждать ударами; другой, крича от боли, размахивал одной рукой, а второй отпихивал нападающего. Когда дерущихся разняли, на улице стало немного спокойнее, и возница попробовал ехать дальше. Внезапно кто-то из толпы простер руки к небу и закричал так, что его можно было бы услыхать в соборе:

— И ты здесь!

Возница стегнул по спине вороных. Лошади взвились на дыбы. Стоящие рядом отступили, и дорога освободилась, когда кричащий внезапно соскочил со стола, схватил одну лошадь под уздцы и, не обращая внимания на сыпавшиеся на него удары бича, продолжал осыпать наместника бранью. Он один шумел так, что со всех сторон начали сбегаться люди, и в одну минуту улица была и спереди и сзади запружена народом.

Народ не был настроен злобно: несколько десятков, окружавших колесницу наместника, повторяли оскорбления отшельника, грозили кулаками, более отдаленные стояли добродушно.

Положение наместника становилось все хуже и хуже; он не мог противопоставить оскорблениям ничего, кроме спокойного достоинства, а это еще больше раззадоривало пьяного, бросившего поводья и теперь стоящего вплотную рядом с экипажем и осыпавшего наместника оскорблениями и угрозами.

Наконец, Орест решил нарушить свое молчание.

— Кто ты, осмеливающийся задерживать наместника императора?

— Кто я? Я — Аммоний! Двенадцать лет я не ел досыта. Вот кто я! А кто ты?

— Я такой же христианин, как и ты, — возразил Орест торжественно. — Тридцать лет тому назад епископ Аттил собственноручно окрестил меня в Константинополе!

Яростный вой и смех были ответом.

— Так ты христианин? Крещеный грек! Сын язычника и христианин!

Все кулаки протянулись к наместнику. Аммоний отступил немного, опрокинул прилавок и, нагнувшись, поднял с земли камень и с криком: «Христианин!» — запустил в голову наместника. К счастью камень задел за кожаный навес экипажа, и упал вниз с ослабленной силой. Но все-таки Орест откинулся назад. Со лба потекла кровь.

Толпа ужаснулась. Только Аммоний продолжал проклинать крещеного грека и искал новый камень.

Тогда справа раздался бешеный топот. Это были спешившие на помощь два солдата, сопровождавшие экипаж. Этого было достаточно, чтобы Аммоний скрылся. Язычники и еретики поспешили на помощь. С обнаженными мечами два солдата пробились к экипажу и очистили дорогу. С диким криком толпа вручила им все еще продолжавшего свои проклятия Аммония. Длинной веревкой его крепко привязали к дышлу.

Так как повернуть лошадей было невозможно, возница медленно доехал до Серапеума, а оттуда, как можно скорее, во дворец.

В это самое утро, когда неизменная заря поднялась над Александрией, много существ пробудилось, охваченные жаждой желания, муки, надежды и ярости. Но души закрыты друг от друга, и зло рождается от их скрытности.

Наместник Орест почти всю ночь не спал, томимый болью и беспокойством. Нерешительность терзала его душу. В продолжение месяца, предвидя грозные события, он умолял в настойчивых письмах константинопольского императора дать ему форменные инструкции. Ответа не последовало. Он не был уверен в войсках, которые почти целиком состояли из язычников. Он отправил накануне в Иудейский квартал единственную когорту, на которую мог рассчитывать. Военачальник Марцелл сообщил ему, что для водворения порядка нужно вступить в настоящее сражение. Он колебался, выжидал.