— Я отправляюсь вместе с тобой! — и Нерон поспешил за ней. Словно одержимые, они гнались друг за другом.

К утру море приняло свинцовый цвет. Небо, как бы в подражание ему, заволоклось седыми покровами. Вихрь погонял тучи. Нерона и Поппею знобило в их легких нарядах. Но они не трогались с места и точно прикованные смотрели с балкона на волнующуюся стихию.

Море бушевало, осаждая мраморные ступени дворца; волны словно хотели проглотить их, они завоевали себе самую высокую ступень и ударялись о стены. Зубчатые валы мчались, перебивая друг друга, увенчанные пенными гребнями. Одна из волн вздыбилась, разбилась о колонну и обдала пылью брызг лицо мраморного сатира, который с выражением лукавого задора как будто охранял вход в виллу, держа в руках символические винные мехи. Соленая вода стекала с его губ и ноздрей, словно он брезгливо возвращал ее морю.

Все пришло в движение. Только те двое на балконе стояли с поблекшими от бессонницы лицами, словно находясь на качающемся корабле, захлестанном водяным ураганом.

Нерон упивался развернувшимся зрелищем. Утреннее море было подобно исступленной гетере, которая, едва встав, начинает неистовствовать, звеня жемчужными подвесками и сверкая бездонной, омрачившейся синевой огромных влажных глаз…

Море, мучимое бессонницей, ворочалось в своем ложе, не находило себе покоя, плакало и стонало, подобно женщине, обреченной никогда не быть матерью и корчащейся в бесплодных муках; волны в беспамятстве метались и извивались в судорогах…

Утром Нерон и Поппея собрались в путь. Те же ландшафты вторично мелькали перед ними, не пленяя их более, подобно давно высказанным словам. Им обоим больше нечего было говорить, и они растянулись в скучающих позах.

В Риме они расстались.

Нерон смутно сознавал, что ничего не выяснил, ничего не достиг и напрасно предпринял это путешествие.

Прежде всего он пожелал видеть Дорифора. Император уже не был охвачен прежней страстью, но его ревность пережила любовь, как от всего его творчества уцелело лишь честолюбие.

— Что с тобой? — обрушился он на писца, — ты исхудал и разучился писать. Рука твоя дрожит! — и он швырнул ему обратно переписанное.

Дорифор вышел растерянный. Нерон смотрел ему вслед; он шел по саду, с беспомощно опущенными руками и склоненной головой.

Император пожалел, что ограничился кратким внушением, вместо того чтобы учинить юноше допрос. Он послал за ним, но Дорифор уже ушел.

Нерон боролся с самим собой. Нецеломудренные образы преследовали его, сливаясь в картину порока. Он не мог их отогнать, они постоянно возвращались. Являясь лишь плодом его вымысла, они, однако, против его воли всплывали перед его взором и увеличивали его страдания. Поппея и Дорифор сливались в его воображении. Если бы он собственными глазами увидел то, чего так боялся, — и тогда его ужас не был бы сильнее.

Поппея нарочно оставила Нерона одного, чтобы в нем созрело семя, заброшенное в его душу ее словами. Она ждала.

Император поспешил к матери.

Опальная императрица проживала во дворце Антония, недалеко от императорского дворца. Ее окружали шпионы, которые о каждом ее шаге докладывали императору и Сенеке, боровшемуся против ее влияния. У Агриппины оставалась только надежда на лучшие времена.

Она имела преданных ей соглядатаев, которые встречались с подвижниками императора; обе стороны, насторожившись, следили друг за другом.

После смерти Британника, Агриппина устремила все надежды на Октавию. Когда же молодая императрица была изгнана, она попыталась вступить в переговоры с родственниками Клавдия и с приверженцами Октавии, дабы возвратить последнюю из ссылки. При посредстве Октавии Агриппина надеялась восстановить свою утраченную власть. Но всему помешала Поппея, по вине которой Нерон ускользнул из ее рук. Она знала, что его уже не удержать.

Каждый вечер у Агриппины собирались преданные ей женщины, нашептывавшие о том, что во дворце предвидится большая перемена. Однако предсказываемое событие отодвигалось все дальше.

Появление Нерона поразило Агриппину. Он пришел один без телохранителей и невооруженный, как в былые счастливые дни.

— Я хочу у тебя отдохнуть, — проговорил он и опустился на лежанку.

Старая императрица подсела к сыну, положила его голову к себе на колени и стала его убаюкивать. Она чувствовала в нем собственную плоть. Своей тонкой, мудрой рукой, прикасавшейся ко всем тайнам жизни, она заслонила ему глаза, чтобы ему не мешал свет. Она склонилась над ним; тень ее могущественной груди падала на его лицо.

— Сын мой, — бормотала она, — сын мой!..

Нерон весь отдался своей усталости. Он прислушивался к успокоительному шепоту Агриппины и на мгновение почувствовал давно забытый вкус материнского молока и благотворный покой, снисходивший на него когда-то от близости матери, даже в самые тревожные минуты жизни. Она показалась ему спасительницей, как в детстве, когда его ночью лихорадило, и он просил у нее воды.

Агриппина вновь видела в нем свое родное дитя, ради которого зашла так далеко, что сердце ее безнадежно сжималось, когда она оглядывалась на пройденный путь.

Кротко и смиренно она заступилась перед ним за Октавию.

— За что ты на нее прогневался? Ты только из-за ее отсутствия и страдаешь. Весь Рим ей сочувствует. Сенат хотел бы вернуть ее. Если бы она возвратилась, все было бы снова хорошо, и все мы были бы счастливы.

Голова Нерона заметалась на коленях матери.

Он был снова под влиянием Агриппины.

Она приказывала подавать широкие носилки, и они вместе совершали прогулки, доверчиво болтая, как прежде. Целыми днями она его не отпускала от себя. Под ее охраной он чувствовал себя спокойнее.

Вечерами она, покорная, приходила к нему; она, завоевавшая ему трон и повелевавшая ему когда-то каждым своим жестом. Она целовала и обнимала его, бросалась ему в ноги, и обезумев, заливаясь слезами, умоляла: — Верни ее!

Слова эти были как бы эхом того, что говорила Поппея. Ведь и она уговаривала его: — Верни ее!

Нерон не знал о том, что в это время происходило в его дворце.

Однажды, когда он там находился и, сидя у себя в архиве, рылся в рукописях, до него долетел шум.

На Форуме прошла молва, что Октавию вернули из ссылки и тайно водворили в отдаленные покои дворца.

На улицах стали образовываться группы; обсуждались события; народ надеялся на перемену. Разраставшаяся толпа устремилась ко дворцу, чтобы приветствовать возвращенную из изгнания молодую императрицу. К манифестантам присоединялись кучки любопытных и смутьян. Толпа потоком хлынула вперед. Она опрокидывала статуи Поппеи и увенчивала розами изображения Октавии.

Нерон прислушивался к шуму со смешанным чувством страха и недоумения.

Охрана защищала дворец. Она отогнала обнаженными мечами толпу, которая уже ринулась на мраморную лестницу, чтобы прорваться к императору. Внезапно распахнулись двери зала, в котором находился Нерон. Перед ним предстала Поппея, растрепанная и без вуали.

С первого взгляда было видно, что она прибежала во дворец сквозь скопище народа, с опасностью для жизни. Она еле переводила дух…

Вид этой преследуемой женщины, чьей смерти с угрожающими криками требовала толпы, и которая пробралась сюда, оборванная, как потаскушка — тронул Нерона.

После долгой разлуки красота ее с новой силой взволновала его. Он был потрясен ею.

— Что случилось? — спросила Поппея укоризненно, словно привлекая его к ответу.

Нерон почувствовал угрызение совести.

Он стал убеждать ее, что все происходящее — лишь комедия.

Послышалась музыка. Флейтисты заиграли перед дворцом. Некоторые стали бросать в окна цветы.

— Это — в ее честь, — рассмеялась Поппея, — флейтисты имеют основание радоваться…

Но в рядах толпы пробежал ропот. Несколько свистков прорезало воздух. Полетели камни.

— А вот это относится ко мне!

— Нет, ко мне… — пробормотал Нерон.