Наступил вечер, и гости разошлись. Оставалась только кучка молодых людей, намеревавшихся проводить молодых. Исидор не хотел выполнения этого обычая, так как он не только в христианской среде давно уже перестал существовать, но и высшие круги греческого общества старались богатыми подарками откупиться от задорной толпы. Песни, распевавшиеся в этих случаях, были грубы и непристойны до невозможности. Но Гипатия просила не удалять собравшихся. Император так любил старые обычаи.

Так и случилось. Теон с глубоким чувством поцеловал свою дочь в лоб и, возвратившись в свое жилище, услыхал, как дикая толпа, с неистовыми криками и танцами провожала разукрашенную молодую чету.

Теон смутно ощущал, что это событие — последняя веха его жизненного пути. Печально уселся он за письменный стол и стал смотреть перед собой. Один в целом мире, имеющем другие цели и другие мысли, человек почти ни к чему непригодный, — таким стал он, который высчитывал когда-то пути звезд и создавал новые машины для метания камней или вычерпывания воды. Блеск и счастье жизни пропали, исчезли! Блеск и счастье жизни улетели, умерли тогда, когда родилась Гипатидион, а его молодая жена умерла… И вскоре умер и великий император Юлиан. Теон поднялся и подошел к своему книжному шкапу, где в одном отделении хранились особенно им любимые произведения.

— Гомер… — бормотал он. — Прощание Гектора с Андромахой… слишком печально! Как только я мог… Гипатидион!

Он просунул руку между свитками и вместо старого Гомера вытащил пару крошечных детских туфелек, первые туфельки Гипатии. Ни разу, со дня смерти матери, не смог он выказать ребенку свою любовь. Это было против его природы. Но он все-таки любил его. Он гладил маленькие туфли и говорил с ними.

Перед окном стоял марабу, злобно крича и стуча своим клювом.

Вдруг внизу послышалось как будто дыхание тяжелобольного. Сперва это услыхала птица, затем Теон. На площадке лестницы лежало что-то живое, что затем сорвалось с места, кинулось кверху и распахнуло дверь; Гипатия вбежала в комнату, опустила за собой засов, кинулась к ногам отца и закричала так, как будто она избегла смертельной опасности.

— Отец! — кричала она, дрожа и прижимаясь к его коленям. — Это ужасно! Ни одно животное не безобразно так! Оставь меня у себя! И чтобы мне никогда не видеть того, — другого, никогда!

Теон совершенно растерялся. Только одно он понял — что в брачную ночь Гипатия прибежала к отцу. Он пробормотал что-то о зависимости женщин, о правах и обязанностях, о скандале. Счастливый тем, что может держать в руках голову своей девочки, он считал все же своим отцовским долгом говорить о примирении. Она ведь отдана в жены этому человеку. И когда Гипатия зарыдала так громко, что марабу ответил снаружи жалобным криком и, как будто желая прийти к ней на помощь, изо всех сил застучал клювом по деревянным доскам, Теон поднял дочь с пола и, надеясь убедить ее, сказал:

— Ты еще молода. Никогда в Греции не было обычая говорить с девушками о том, что их ожидает. Подумай, Гипатидион. Ты гордишься считаться крестницей нашего великого императора, ты хочешь в это варварское время жить и умереть эллинкой, а между тем говоришь и делаешь, как христианка. Да, да, как христианка! Эти люди говорят о любви, когда разговор касается брака. Эти люди говорят о бессмертной душе женщины, о равенстве, свободе и тому подобном. Ахиллес не женился так, и Агамемнон тоже, и наш император Юлиан.

Гипатия поправляла платье на груди и почти не слушала. Но когда Теон назвал ее поступок христианским, девушка внезапно выпрямилась с таким видом, что он испугался. Твердо стояла она перед ним с напрягшимся туловищем и страстно засверкавшими темными глазами; черные кудри, как во времена ее детства, струились по бледным щекам, и, гордо закинув голову, она ответила:

— Отец, не пытайся сковывать мою душу! Я не христианка! Если бы пришел Ахиллес, или если бы, как в седую старину, явился Зевс в облаках, ты бы увидал меня готовой, покорной эллинкой. О, если бы мне предстояло взойти на Олимп с отцом богов и людей, я сковала бы отречением свою свободную душу. Но это!.. Если это мое чувство — христианское, то значит и истина — у христиан, но ведь этого ты не хотел сказать, отец? Не хотел? Но он, он принадлежит к ним, он не грек!

И Гипатия повернулась, собираясь запереться у себя. Вдруг она заметила детские туфельки на письменном столе. В комнате стало тихо. Снаружи сердито стучал, хлопал и щелкал марабу. Теон все ниже опускал свою седую голову, а Гипатия обхватила его плечи и смеялась сквозь заструившиеся слезы.

— Молчи, не говори больше ни слова. Ты же любишь меня, ты меня не гонишь!

Теон посадил девушку на колени, накинул на нее теплый платок, и шепотом говорили они об умершей матери и о совместной жизни, которую хотели вести.

Внизу, на дворе была глубокая темнота. Какой-то человек стоял портив окна Гипатии, протянув к нему длинные руки со сжатыми кулаками. Как вор, как голодный зверь бродил он вокруг, отыскивая вход. По временам из его горла вырывался глухой стон, как у безумного. Наконец он вступил на маленькую лесенку, ведущую в комнату Теона. Тихо, тихо поднимался он со ступеньки на ступеньку. Вот он наверху. И вдруг что-то зашумело, ударило его крыльями и спустившийся с неба демон поразил его в лицо… в грудь… Человек упал с лестницы. Внизу он вскочил и, преследуемый демоном, бросился на улицу, и дальше из города — в пустыню.

А птица-философ вернулась с довольным видом обратно и встала на одной ноге перед комнатой Гипатии.

Таково последнее известное нам событие из юности Гипатии. До этого момента ее имя часто упоминается в актах академии, в заметках христианских писателей и в переписке ученых. Внезапно оно как-будто исчезает из мира и образуется перерыв в десять лет. Можно думать, что необычный поступок Гипатии, ее бегство из брачного покоя вызвало в Александрии скандал, в результате которого молчаливое презрение вычеркнуло ее из общества. Молодая ученая жила все это время как монахиня, занятая исключительно математическими и астрономическими вычислениями и помогая своему отцу. Теон, начал выпускать сочинения, выдающиеся по своей юношеской смелости и художественности языка. Маленькая работа относительно конических сечений, появившаяся на девятнадцатом году жизни Гипатии, трактовала ничтожную тему прямо философски, а четыре года спустя Теонова критика Птоломея вызвала удивление всюду, где читались греческие книги, как блестящим языком, так и остроумием новой гипотезы. Эта критика, хотя и с некоторой осторожностью, поднимала вопрос о том, действительно ли земля является центром вселенной и не принадлежит ли эта честь скорее солнцу. Святой Иероним в своем возражении писал, что, очевидно, дьявол помогал профессору писать эту книгу; и действительно, несколько благочестивых монахов видали дьявола, прилетавшего в жилище профессора в виде странной птицы. Теон никому ничего не говорил о возникновении своих работ, а Гипатия благоговейно почитала память своего отца. Таким образом, каждый может заполнить по-своему десять лет ее жизни.

После смерти императора Юлиана прошло около двадцати лет; и в провинциях, и в столицах христианство утвердилось уже прочно.

Однажды вечером, в старом университетском городе, Афинах, за прощальным ужином сидело четверо молодых людей. Перед кабачком александрийского землячества под зеленым сводом листвы болтали они за кубками красного вина о перенесенных экзаменационных заботах, о комических черточках своих учителей и о серьезности будущего. Они так заговорились, что не обращали внимания на заждавшуюся прислужницу. Самый красивый из четырех, чернокудрый полуараб Синезий из Кирены, ущипнул хорошенькую щечку девушки, когда она подавала новый кувшин. Но даже это он сделал машинально, больше по привычке; красивейший студент в Афинах был равнодушен к прекрасному полу. Он был заметно спокойнее своих товарищей. Его большие глаза сияли скорей добродушием, чем умом, а изысканная речь мало подходила к ухарскому тону остальных.