Публику не интересовали большие постановки.

Представление началось. Выступили два актера. Один изображал толстяка, другой заморыша. Они обменивались ругательствами сомнительного остроумия и показывали друг другу язык. Наконец, они сцепились и перекувырнулись. Галерея неистовствовала. Зал сотрясался от смеха.

— Скучно! — проговорил император, — все одно и то же. Что в следующих номерах?

Парис, в этот вечер не выступавший, сообщил Нерону программу.

— Не ожидается ничего интересного. Антиох и Тэрпний исполнят песню под аккомпанемент арфы. У каждого из них свои приверженцы. Оба лагеря более или менее равны, но плохо сорганизованы.

При появлении Антиоха раздались рукоплескания и свистки. Обе стороны усердствовали. Наконец, водворилась тишина.

— Что дальше? — спросил император.

— Мимическая сцена. Затем выход Памманеса. Но бедняга уже стар: хотя он и просиживает целыми днями у дантиста, зубов у него становится все меньше и меньше.

Декорация пантомимы изображала гору с речкой. Толпа аплодировала, Действие разворачивалось в обычных рамках. Появилась Венера, а за ней следом Вулкан, вооруженный с головы до пяток. Для забавы зрителей он принялся щипать голую богиню.

Нерон поднял решетку ложи и, отвернувшись от актеров, стал рассматривать публику.

Он видел перед собой живой Рим, грубый, невзыскательный город, требовавший лишь смеха. В полукруглом зрительном зале теснились вспотевшие люди, мужчины и женщины. Было много легионеров, коротавших свой досуг в обществе прильнувших к ним девиц.

В партере, в рядах патрициев, Нерон обратил внимание на одну женщину. Она смотрела на императорскую ложу.

— Кто это? — спросил он.

— Разве ты ее не знаешь? — ответил Парис, — она здесь бывает каждый вечер. Это Поппея Сабина.

— Жена Отона!

Женщина как будто заметила, что речь идет о ней. Она тотчас же отвернулась и устремила взор на сцену.

Прозрачная вуаль, покрывавшая верхнюю часть ее лица, оставляла открытыми лишь подвижные губы, ярко выделявшиеся под тенью легкой ткани.

— Поппея! — повторил Нерон. — Это означает — кукла, маленькая игрушка. Как странно!

Он остановил на ней взгляд. Она спокойно и ровно дышала. Ее маленькие округленные груди, казалось, пробуждали истому и негу. У нее были беспомощные руки и детски-нежный подбородок. Ее красота манила, как горький, пьянящий напиток. Ее волосы были не густы. В них также была разлита какая-то слабость и грусть… Волосы необычно янтарного цвета…

— Она словно дремлет или томится, — заметил Нерон.

— Ее мать любила актера и покончила с собой, — сказал Парис. — Она тоже была знаменитой красавицей; она сводила с ума всех римлян.

Поппея Сабина слегка наклонилась вперед. Внезапно, словно вкладывая в этот жест особое значение, она откинула вуаль. Движения ее были полны чувственности.

— Неужели она всегда так бледна? — спросил Нерон, когда она открыла лицо.

Тонко очерченный нос и те неправильности, которые, вместе взятые, сливаются в маняще-таинственную красоту, составляли главное очарование Поппеи. С нее нельзя было бы ни писать картину, ни ваять статую. Слишком непостоянно и неуловимо было выражение ее лица. Губы, в которых на первый взгляд читалась какая-то горечь, казались затем то угрожающими, то бессильно-молящими. В серых глазах чутко спал хаос грез. Тонкое тело было трогательно миловидно.

Глядя на нее, невольно вспоминалась судьба ее матери, и сама она представлялась окутанной тайной, овеянной чем-то необычайным и волнующим; неугасимый луч ушедшего лета словно озарял еще ее лицо. Но в ней чувствовалась и ранняя осень, опаленная пламенем воспоминаний.

Она снова медленно опустила вуаль до самого рта. Только губы остались неприкрытыми.

— Кто рядом с ней? — спросил император.

— Алитирос.

— Я его не знаю!

— Он — артист. Эта женщина бредит искусством.

— Значит, она не римлянка? Не гречанка ли она? — спросил Нерон.

— Насколько мне известно, она — иудеянка.

Император призадумался.

— Иудеи — идолопоклонники, как и христиане, — сказал он. — Они так же мятежны и опасны. Тиберий изгнал из Рима четыре тысячи иудеев.

— Почему она отвернулась? — спросил он вдруг с раздражением.

Пантомима тем временем кончилась.

На сцене появился старый певец Памманес, когда-то кумир толпы, а теперь лишь почитаемая руина.

Нерон не сводил глаз с Поппеи. Парис, который знал ее, начал передавать все сплетни о ней:

— Первым ее мужем был Руфий Криспин. Но в один прекрасный день она бросила его и вышла вторично замуж.

— Я хочу ее завтра видеть! — оборвал его Нерон.

Парис спустился в партер. Он сел рядом с Поппеей и передал ей желание императора.

Октавия цвела. Так еще не раскрывшаяся белая роза, срезанная с куста, в воде продолжает распускаться. Давно мертвая, она все еще прекрасна…

На следующий день пришла Поппея.

— Я здесь тайком, — пролепетала она, — никто об этом не знает, даже Отон.

И она робко подошла к императору, как испуганная маленькая девочка.

«Она очаровательна и странна! — подумал про себя Нерон, — но совсем иная, чем вчера…»

Издали она казалась ему таинственной. Вблизи она была проще. На ее лице он заметил несколько веснушек. Вся она производила впечатление искренности и непосредственности…

На ней было одеяние из тонкой дорогой ткани, без всякой отделки. Она не носила никаких украшений. Свобода ее движений ничем не сковывалась. Под материей вырисовывались грациозные очертания грудей. Она презирала косметику; мать внушила ей, что только вульгарные женщины красят лицо, и Поппея воздерживалась от этого обычая. Лишь к кончикам ресниц она прикоснулась черной краской и положила на веки легкую синеватую тень. Она приняла несколько капель возбуждающего средства, придающего свежесть и оживленность, и уже на мраморных ступенях дворца пожевала миртовый бутон, чтобы дыхание ее благоухало.

Она уже давно ждала этого момента; знала, что он раньше или позже наступит; с этой целью она и посещала постоянно театр.

От восторга величественных перспектив у нее закружилась голова. Но она не подавала вида и равнодушно смотрела на императора.

У Нерона забилось сердце. Он хотел что-то сказать, но у него пересохло в горле.

Он указал ей на мягкое ложе и смог лишь выговорить: «Садись».

Поппея, которая все заранее обдумала, опустилась на более отдаленное сиденье.

Ее ослушание было непочтительно и дерзко. Но оно сразу изменило создавшееся настроение и разбило отчуждение. Оба это почувствовали. Поппея вдруг показалась Нерону необычайно близкой. Он этому обрадовался. Теперь он мог просто с ней заговорить.

— Отчего ты не снимаешь вуаль? Я хочу видеть твое лицо.

Когда она приподняла прозрачную ткань, он проговорил: — Ты казалась мне иной.

— Я тебя разочаровала?

— Ты была как будто печальней, так грустна и прекрасна!

Поппея засмеялась. Голос ее звучал глухо, как будто утомился, поднимаясь из теплой глубины ее груди.

— Однажды, — беспечно заговорила она, — я плачущей увидела себя в зеркале. Я смотрела, как жемчужинки катятся по моим щекам. Было так странно. Слезы солены. Как море.

Она сказала все это по-гречески.

— Ты владеешь греческим языком?

— Конечно! Это как бы мой родной язык. Моя мать хорошо говорила по-гречески и приглашала для меня греческих воспитателей. Даже кормилица моя была гречанкой.

Поппея продолжала беседу на этом языке. Нерон был в восторге. Греческая речь была принята в литературе и в избранных кругах Рима и в противоположность грубой латыни была проникнута изяществом.

Они болтали, смеялись словно мчались по пенистому, поющему потоку в усыпанном цветами челне, и не они, а волны под ними, журча, шептались и лепетали…

— Как чудесно! — искренно воскликнул Нерон, и глаза его загорелись. — Все, что ты говоришь — меня занимает. Другие женщины ткут, кормят детей и скучают; наводят скуку и на меня. Они меня почитают и боятся. Им недостает решительности. Ты же, мне кажется, смела; речь так непринужденно и гордо льется из твоих уст. С тобой мне хорошо, и я могу говорить.