– Вы, должно быть, к мистеру Халну? – спросила она с улыбкой. – Сейчас я принесу вам чаю.

Я поднялся по крутой лестнице, едва не ударившись головой о балку, и, открыв деревянную дверь с черным металлическим засовом, шагнул в комнату, в которой горел камин. На стенах висело несколько довольно бездарно написанных картин, изображавших море во время штиля. В углу стояла кровать, рассчитанная на одного человека, а у камина – кресло-качалка. В нем полулежал не кто иной, как Рори Эдмонд Халн собственной персоной. Было видно, что, как я и предполагал, жить ему осталось недолго. Взглянув на его желтые слоящиеся ногти и куриную шею, на которой слабо пульсировали вздувшиеся синие вены, я понял, что ему нужны только обезболивающие лекарства и средство для облегчения души. Мне не составило труда догадаться, какая роль была уготована мне.

Присев на край кровати, я поставил сумку на пол. Отец с трудом приподнял тяжелые веки и посмотрел на меня.

– Здравствуйте, мистер Халн, – сказал я.

Когда я видел его в последний раз? Кажется, в текущей жизни это было 25 мая 1925 года, в тот самый теплый весенний день, когда я полностью восстановил в памяти все, что со мной происходило раньше, и твердой рукой написал адресованное в клуб «Хронос» письмо, в котором просил забрать меня из моего скучного детства. Черити Хэйзелмер, неформальный лидер клуба, отреагировала на мое послание очень быстро, сообщив Патрику и Харриет о том, что некий богатый благотворитель намерен оплатить обучение в школе группы детей из малообеспеченных семей и что мое имя включено в список. Радость, с которой я воспринял эту новость, избавила приемных родителей от угрызений совести по поводу того, что они перепоручили заботу обо мне кому-то другому. Я пообещал писать им как можно чаще, хотя оба они с трудом читали по слогам. Они набили мой чемодан поношенной одеждой и усадили в двуколку, которая должна была отвезти меня на станцию. Рори Халн наблюдал за моим отъездом молча, стоя в дверях своего дома. В некоторых из моих жизней он в аналогичной ситуации подходил ко мне, пожимал мне руку и выражал надежду, что я стану умным и храбрым молодым человеком. Однако на сей раз этого не произошло. Я так и не смог понять, что вызвало подобное изменение в его поведении.

Все это было около тридцати лет тому назад. В тех двух случаях, когда я приезжал в дом приемных родителей – в первый раз для того, чтобы поприсутствовать на похоронах Харриет, во второй – чтобы в тягостном молчании провести Рождество с Патриком, – отца я не видел. Он уезжал куда-то то ли по делам, то ли на отдых. И вот теперь он, бессильный, умирающий, сидел передо мной в кресле в чужом коттедже на Холи-Айлэнде – жалкая человеческая развалина.

– Кто вы? – едва слышно пробормотал он непривычно тонким, срывающимся голосом. – Что вам нужно?

– Меня зовут Гарри, сэр, – сказал я и с удивлением услышал в собственном голосе нотки почтения. – Гарри Огаст.

– Гарри? Я послал тебе письмо.

– Поэтому я здесь.

– Не думал, что ты приедешь.

– Что ж… я все-таки решил воспользоваться вашим приглашением.

Я прожил на свете сотни лет. Почему же в присутствии этого человека я снова почувствовал себя ребенком, боязливо прячущим глаза?

– У тебя все хорошо, Гарри? – спросил отец после паузы, которая показалась мне нестерпимо долгой. – Ты богат?

– Я в полном порядке, – сдержанно ответил я. – Преподаю математику.

– Математику? Почему математику?

– Потому что мне это нравится. Это очень… увлекательный предмет.

– У тебя есть… дети?

– Нет. Детей у меня нет.

Отец крякнул – как мне показалось, с оттенком удовлетворения – и ткнул тощим пальцем в сторону очага, давая понять, чтобы я подбросил в камин свежее полено. Я выполнил его просьбу и, присев на корточки у огня, пошевелил кочергой обуглившиеся головешки. Когда я выпрямился, он внимательно посмотрел на меня, и я понял, что хотя тело его уже почти угасло, мозг все еще жив. Ухватив за руку, он заглянул мне прямо в глаза.

– У тебя есть деньги? – снова поинтересовался он. – Ты достаточно богат?

– Я же сказал вам, мистер Халн, я преподаю…

– Я слышал, что ты разбогател. Мои сестры… дом… – Лицо отца исказила гримаса боли, а его кисть, сжимавшая мое запястье, разжалась. – У меня скоро ничего не останется.

Я осторожно присел на краешек кровати.

– Вам нужны деньги взаймы, мистер Халн? – медленно проговорил я, стараясь сдержать гнев. Неужели через двадцать семь лет после того, как мы расстались, человек, не признавший меня одним из своих наследников, пригласил меня на Холи-Айлэнд только для того, чтобы я выступил в роли кредитора?

– Великая депрессия… – пробормотал отец. – Война… Новое правительство… Времена изменились. Констанс умерла, Виктория тоже. Александре приходится работать в магазине, где торгуют чем попало. Титул унаследует Клемент, но он пьет как сапожник. Все, все пропало. Мы продали половину земли, чтобы выплатить долги по закладной за дом. Долги, а не саму закладную! Теперь дом отберут и продадут с молотка. И ничего не останется. Ничего.

Я закинул ногу на ногу, сложил руки на груди, сдерживая захлестнувшую меня волну враждебности, и спросил:

– Вы хотите сказать мне что-то важное, мистер Халн?

– Тебе ведь всегда нравилась Александра, верно? Ты ведь помнишь, она была добра к тебе, когда ты был ребенком.

– Может, она и была добра ко мне, – с горечью произнес я. – Да только мне это не всегда было заметно.

– Клемент – отвратительный тип. Ты знаешь, что у него было три жены? Он хочет распродать все имущество и уехать в Калифорнию.

– Мистер Халн, – сказал я, повысив голос. – Я не понимаю, чего вы от меня хотите.

Я увидел, как в глазах отца, полуприкрытых набрякшими веками, заблестели слезы.

– Ты не должен допустить, чтобы все это умерло, – прошептал он и всхлипнул. – Это ведь и твое прошлое, твое детство, Гарри, – дом, земля. Ты ведь это понимаешь, правда? Я уверен, что ты тоже не хочешь, чтобы все это исчезло.

– Мне очень жаль вас, мистер Халн, – сказал я. – И Александру тоже. Она действительно всегда была доброй женщиной. Но Клемент всегда был мерзавцем, даже в детском возрасте, а ваш дом всегда казался мне каким-то чудовищем, каменным монстром, витриной вашего тщеславия. В нем творились страшные вещи. Констанс была злобной, деспотичной особой, которую всегда интересовала не правда, а то, что она считала правдой. Виктория была наркоманкой. А Лидия – невинной жертвой, над которой вы издевались…

– Да как ты смеешь! – Рори Халн забился в кресле-качалке, словно собирался встать и наброситься на меня, но, разумеется, у него не хватило сил, чтобы подняться, и он остался полулежать, дрожа всем телом. По его щекам вовсю катились слезы. – Как у тебя язык повернулся сказать такое! Ты не смеешь говорить о них так… Ты уехал из дома в раннем детстве. Ты бросил нас и ни разу не оглянулся назад. Как же ты можешь…

– Скажите, – перебил его я, – когда вы насиловали мою мать, она кричала?

Мои слова пригвоздили его к креслу, словно булавка бабочку к картонке коллекционера. Но я решил, что этого мало:

– Однажды я встретил женщину по имени Пруденс Крэннич. Ей довелось принимать роды в первый день нового года в женском туалете на станции Берика-на-Твиде. Во время родов мать ребенка умерла, но я нашел ее родных и поговорил с ее матерью – моей бабкой. Она рассказала мне историю Лизы Ледмилл, которая уехала из дома в поисках счастья и умерла среди чужих людей. Холод – враг тех, у кого сильное кровотечение: он снижает свертываемость и увеличивает риск смерти от кровопотери. Возможно, если бы я родился летом, моя мать осталась бы жива. Конечно, только вы и сама Лиза могли бы сказать, совершили ли вы насилие по отношению к ней. Но она была молодой одинокой женщиной, которая жила в доме своего работодателя и зависела от него. А ее работодатель, крупный, сильный мужчина, был уверен, что его жена ему изменила, и потому, вероятно, находился в психологически надломленном состоянии. Вероятно, вы схватили ее за руку и поцеловали в губы – грубо, бесцеремонно. Наверное, она испугалась и растерялась. Вы пригрозили, что уволите ее. Она стала умолять вас ее не трогать. А вы скорее всего заявили, что будет лучше, если она не станет поднимать шум, потому что в противном случае будет вышвырнута на улицу без всяких рекомендаций и – хуже того – с клеймом шлюхи. Я полагаю, вы убедили себя в том, что если она не кричит, значит, это не изнасилование. Скажите, она кричала, когда вы повалили ее на пол? Кричала или нет?