Неукоснительно выполнялся приказ Миронова: не стрелять по своим, хотя бы они и объявляли войну. Мы — не мятежники, мы — солдаты революции, красные бойцы!

Впрочем, два, три раза разведчики из боевого охранения все же отстреливались; Фомин, повинившись, сказал, что стреляли мимо и в воздух, но видно было, что врет...

Пятьсот верст по проселкам Пензенской, Саратовской, Воронежской губерний к Хопру и Дону, к родной Медведице. Слезы из глаз!

Когда миновали Пензу, Фомин опять подъехал к Миронову и указал на два телеграфных провода, идущих по столбам вдоль проселка.

— На Балашов ведь провод, Филипп Кузьмич. А нам его миновать придется...

Миронов посмотрел на него, словно очнувшись.

Небо было хмарное, и на бегущих тучах едва заметны были эти два тонких провода, по которым бежала уже наверняка депеша: перехватить и задержать отряд Миронова в окрестностях уездного города.

— Порви связь, — сказал Миронов хриплым голосом.

И отвернулся...

Близ поселка Беково вышли наконец к Хопру, еще очень узкому и маловодному в верховье. Но все же поили коней на белой, чистой песчаной косе, среди привычных по-домашнему красноталовых кустов. Обнимались, многие молодые казаки не скрывали слез.

Миронов успокаивал, как мог, скрывая внутреннюю тревогу и усталость:

— Ничего, ничего, дай бог миновать Балашов, а там!.. Там пойдем безлюдными местами... Как только соединимся с дивизией, возьмем артиллерию и патроны, так немедля бьем но тылу Мамонтова, товарищи! В этом наше спасение!.. Считанные дни! Важно обойти без потерь Балашов, потом еще Новохоперск... И не нарваться раньше времени на авангард Мамонтова, с этой стороны мы перед ним еще слабоваты...

Казаки посматривали настороженно: верит ли он сам в такую удачу, кто знает?

10 сентября были обстреляны под Балашовой и атакованы каким-то смелым отрядом при переходе через Хопер. Миновали брод, потеряв несколько человек убитыми, рассеялись по низкому левобережному займищу, и тут ударила гроза с холодным предосенним ливнем. Укрыла от посторонних глаз беглый отряд.

По всему видно, начиналась осень. Стали обкладывать землю дожди, туманы, раскисали дороги, по ночам в рощах низал холодный ветер. Кони закуршавели, опали телом, приходилось чаще делать привалы и дневки. Всадники обросли бородами, со стороны походили на разбойников. Кутались в башлыки, проклинали судьбу, но никто не пытался задеть Миронова — все понимали непоправимость избранной им дороги...

За Хопром отряд перестали тревожить, погоня отстала.

13 сентября, вблизи от станицы Аннинской, выехали из речной поймы на чистое поле. Дождь продолжал моросить, переходя опять на грозу, видимость сократилась. Лошади месили супесную грязь, охлюстались до брюха, всадники тряслись в седлах, как неживые. Миронов, с красными, набрякшими от бессонницы глазами, подсчитал дни похода и остающиеся версты до Глазуновки и Скурихи, где располагалась 23-я. И тут из дождевой мглы, дорожной слякоти вывернулся на усталом коне начальник разъезда Илья Хорошеньков, прокричал за пять шагов:

— Конные массы впереди, товарищ Миронов! — и тут же поспешил успокоить командира, зная общую опаску о возможной встрече с белыми. — Но, кажись, кони короткохвостые там, не чужие в общем!

— Хорошо смотрел? — спросил Миронов.

— Видите, дощ какой, товарищ Миронов, черт ли за них поручится! Вроде — короткохвостые...

Миронов натянул поводья усталого коня.

— Сделаем привал, ребята, покурим... Илюха, а тебе — наметом назад! Разузнать точно! Хоть вывернись наизнанку! — и обернулся к ординарцу Соколову: — Никандр, проверь сам, пожалуй, тут ошибки понесть никак нельзя.

Соколов с Топольсковым скрылись в обложившей степь дождевой мути. Миронов подозвал Булаткина и постоянного своего «квартирмейстера» Данилова. Совещались тихо, не скрывая близкой опасности. Что, если мамонтовцы на пути? Целый корпус, на взлете успеха и торжества, а нас — один полк, без пулеметов и патронов, с одними шашками, что же делать? Отходить?

Впервые в жизни Миронов почувствовал не только сердцем, но и всей похолодевшей кожей, что такое страх. Мгновенный испуг не только от предчувствия смерти, но от сознания краха всех его надежд, утери жизни как возможности борьбы за свое, кровное, за всех людей, знавших и любивших его, за молодую жену и любовь свою Надю, несущую в себе зачатие новой, маленькой, дорогой ему души...

Неужели не исполнятся его надежды теперь, в пятидесяти верстах от дивизии, как исполнялись они десятки и, возможно, сотни раз в боевых переделках?

Противная штука — страх, леденящий душу, напрягающий горло до того, что его перехватывает невидимой удавкой, глохнут слова, да и сама душа расстается с подлым, дрожливым телом...

Минут пятнадцать не было вестовых, Миронов сверился с золотыми, наградными от Реввоенсовета, часами, приказал протронуть коней вперед. Грязь зачавкала и заплескалась под копытами, усталые кони шли оступаясь. От крупов, поливаемых дождем, — пар... Миронов напрягал слух и зрение, хотел не упустить какого-то решающего мига, но ничего не проглядывалось пока впереди. Двигались, словно темной ночью, вслепую, когда ничего не видно впереди, хоть выколи глаз!

Наконец стал различим топот копыт, замаячили всадники. весь разъезд Хорошонькова с Топольсковым и ординарцом Соколовым.

— Ну, что там?

— Товарищ Миронов, свои! В версте — корпус Буденного... Но слышите? — они, черти, разворачиваются к бою! Аннинская у них в тылу, не про пущают нас!

«Черт возьми, откуда же тут корпус Буденного? Он же был под Царицыном, неужели ради нас перекинули в эти места? Или шел с фланга на Мамонтова да замешкался?.. Вот это, кажется, и в самом деле конец!»

Дождь все моросил, всадники стояли под башлыками, нахохлившись, и только ближний Соколов да еще Булаткин видели, как медленно бледнело осунувшееся, чугунное лицо Миронова.

Да, только что мелькнувшая надежда — а вдруг моя родная дивизия, мироновцы, соколики родные, вышли навстречу своему бывшему командиру?.. — такая пустая и наивная, но и такая сладостная надежда сразу рассыпалась прахом, и вот уже до очевидности все стало ясно, определенно не только на много дней вперед, но и на всю оставшуюся в запасе жизнь...

Теперь уже не было страха в душе, как и всегда в решительные мгновения боя, а только горючее, сжигающее душу сожаление. Все кончено. Не дошел каких-то пятидесяти, может, ста верст! Как во всех российских былинах и сказках — не хватило одного конного перехода, черт возьми! Всегда у справедливого дела короткие ноги, у честного человека не хватает минуты, шага, взгляда, слова, какого-то заколдованного мгновения для исполнения мечты и долга!

«Не дошел. Судьба!»

Взял в руки последнюю волю свою, круто обернулся к Булаткину:

— Костя! Перестроение. Духовой оркестр — в голову отряда! Знамя расчехлить. Знаменщиков — ко мне!

Робость пропала, кони и люди задвигались, подъехали латыш Маттерн и начальник караула Топольсков. Расчехленное знамя кровавым пятном поднялось над рыжеватой блеклостью осеннего дня. Провисло в мелкой кисейной пряже осенних дождинок.

Старший из духовиков на белой, широкой в крупе, выносливой кобыле поднес к мокрым, напряженным губам мундштук коротенькой трубы:

— Начали!..

— Шагом, вперед! — сказал Миронов.

Одиннадцать медных труб и пронзительно звонкие тарелки оркестра рванули и вознесли к небу плачущую и гневную мелодию «Интернационала». Эта угрожающая медная музыка подтянула сникшие ряды всадников, и даже умные, вышколенные строевые кони из последних сил взбодрились, подобрали крупы, мгновенно запросили повода и заплясали дробным перебором копыт.

— Умирать — так с музыкой! — сказал вполголоса беспечный по гроб жизни Данилов.

— За то я тебя и люблю, Миша, — так же тихо сказал Миронов.

Дождь ослабел настолько, что видимость была уже на добрую версту. Лежала во все края унылая, осенняя равнина с блеклыми травами, и в этой беззащитной открытости сближались две группы всадников. С одной стороны — две полных дивизии Буденного, готовых к бою, и с другой — жалкие остатки саранского корпуса, семьсот безоружных всадников на качающихся от усталости и запала конях, при одной учебной пушке без снарядов.